"Георгий Адамович. Василий Алексеевич Маклаков (Политик, юрист, человек) " - читать интересную книгу автораУмышленно я ограничился лишь сухим перечислением фактов.
Маклаков был натурой слишком широкой, интересы его были слишком разносторонни, чтобы и на посту посла или - позднее - главы эмигрантского "офиса" замкнуться в сфере повседневной работы. Он вынес из России привычку к постоянным дружеским или деловым сношениям с "общественностью" - слово непереводимое, специфически русское, которому суждено, может быть, наподобие слова "интеллигенция", войти в иностранные языки (препятствием окажется, пожалуй, лишь то, что иностранцам будет нелегко его произнести!). Где бы Маклаков ни появлялся, внимание было обращено именно на него, о чем рассказывает Алданов в предисловии к юбилейному сборнику маклаковских речей. "И в столовой, и в гостиной Василий Алексеевич говорил много, чрезвычайно интересно, всегда с большим оживлением. При этом жесты и интонация у него бывали совершенно такие же, как на трибуне Государственной Думы или в петербургском, в московском суде: все было совершенно естественно. Разумеется, в огромном зале Таврического дворца он говорил громче, но и там никогда не кричал - великая ему за это благодарность! Когда человек, дойдя до очередного Александра Македонского, вдруг с трибуны начинает без причины орать диким голосом, это бывает невыносимо... И еще спасибо Василию Алексеевичу за то, что в его речах почти нет "образов". Образы адвокатов и политических деятелей - вещь нелегкая. В начале первой войны один известный оратор все говорил образные речи. Самым лучшим его образом было то, что Германия бронированным кулаком наступила на маленькую Бельгию. Помню уже в эмиграции образную речь другого известного оратора: он долго говорил о "чертополохе большевистского яда". Бунин, слушая, только тяжело вздыхал. Римляне находили, что о малых вещах надо говорить просто и Из публичных выступлений Василия Алексеевича в первое десятилетие эмиграции надо выделить речь о Пушкине на празднике русской культуры в июне 1926 года. Не помню, к сожалению, как отнеслись к ней слушатели, но допускаю, что были они частично разочарованы - если не самой речью, как всегда блестящей и содержательной, то ее особым характером. Многие, верно, заранее спрашивали себя, что скажет Маклаков о пушкинской поэзии, о пушкинском гении, зная, что в прошлом речи о Пушкине превращались порой во всероссийское событие, как было в 1880 году, когда Достоевский в Москве вызвал в зале рыдания и обмороки. Многие помнили и речь Блока, за несколько месяцев до его смерти, в ледяном зале Петербургского дома литераторов на Бассейной - воспоминание трагическое, которое едва ли когда-нибудь изгладится в сознании очевидцев и слушателей. Маклаков остался верен себе, верен своей природной скромности. Он не пожелал говорить о том, что считал областью если и не совсем для себя чуждой, то все же непривычной. Как в своих писаниях о Толстом он почти никогда не говорит о художнике - указывая, что об этом "все сказано", хотя сказано о Толстом далеко не все и он, Маклаков, мог бы сказать еще многое такое, чего не заметили или не поняли другие,- так и в речи о Пушкине он пушкинского творчества не коснулся, предпочтя говорить, пусть и в связи с Пушкиным, об особенностях русской культуры, о долге эмиграции и о нашем вероятном будущем. Он начал с напоминания, что в России никогда не было национального праздника. Были царские дни, но царские дни - совсем не то, и с каждым новым монархом дни эти менялись, что их временный характер подчеркивало. |
|
|