"Георгий Адамович. Василий Алексеевич Маклаков (Политик, юрист, человек) " - читать интересную книгу автора

Умышленно я ограничился лишь сухим перечислением фактов.
Маклаков был натурой слишком широкой, интересы его были слишком
разносторонни, чтобы и на посту посла или - позднее - главы эмигрантского
"офиса" замкнуться в сфере повседневной работы. Он вынес из России привычку
к постоянным дружеским или деловым сношениям с "общественностью" - слово
непереводимое, специфически русское, которому суждено, может быть, наподобие
слова "интеллигенция", войти в иностранные языки (препятствием окажется,
пожалуй, лишь то, что иностранцам будет нелегко его произнести!). Где бы
Маклаков ни появлялся, внимание было обращено именно на него, о чем
рассказывает Алданов в предисловии к юбилейному сборнику маклаковских речей.
"И в столовой, и в гостиной Василий Алексеевич говорил много,
чрезвычайно интересно, всегда с большим оживлением. При этом жесты и
интонация у него бывали совершенно такие же, как на трибуне Государственной
Думы или в петербургском, в московском суде: все было совершенно
естественно. Разумеется, в огромном зале Таврического дворца он говорил
громче, но и там никогда не кричал - великая ему за это благодарность! Когда
человек, дойдя до очередного Александра Македонского, вдруг с трибуны
начинает без причины орать диким голосом, это бывает невыносимо... И еще
спасибо Василию Алексеевичу за то, что в его речах почти нет "образов".
Образы адвокатов и политических деятелей - вещь нелегкая. В начале первой
войны один известный оратор все говорил образные речи. Самым лучшим его
образом было то, что Германия бронированным кулаком наступила на маленькую
Бельгию. Помню уже в эмиграции образную речь другого известного оратора: он
долго говорил о "чертополохе большевистского яда". Бунин, слушая, только
тяжело вздыхал. Римляне находили, что о малых вещах надо говорить просто и
интересно, а о великих - просто и благородно. Именно так говорил Маклаков".
Из публичных выступлений Василия Алексеевича в первое десятилетие
эмиграции надо выделить речь о Пушкине на празднике русской культуры в июне
1926 года. Не помню, к сожалению, как отнеслись к ней слушатели, но
допускаю, что были они частично разочарованы - если не самой речью, как
всегда блестящей и содержательной, то ее особым характером. Многие, верно,
заранее спрашивали себя, что скажет Маклаков о пушкинской поэзии, о
пушкинском гении, зная, что в прошлом речи о Пушкине превращались порой во
всероссийское событие, как было в 1880 году, когда Достоевский в Москве
вызвал в зале рыдания и обмороки. Многие помнили и речь Блока, за несколько
месяцев до его смерти, в ледяном зале Петербургского дома литераторов на
Бассейной - воспоминание трагическое, которое едва ли когда-нибудь
изгладится в сознании очевидцев и слушателей.
Маклаков остался верен себе, верен своей природной скромности. Он не
пожелал говорить о том, что считал областью если и не совсем для себя
чуждой, то все же непривычной. Как в своих писаниях о Толстом он почти
никогда не говорит о художнике - указывая, что об этом "все сказано", хотя
сказано о Толстом далеко не все и он, Маклаков, мог бы сказать еще многое
такое, чего не заметили или не поняли другие,- так и в речи о Пушкине он
пушкинского творчества не коснулся, предпочтя говорить, пусть и в связи с
Пушкиным, об особенностях русской культуры, о долге эмиграции и о нашем
вероятном будущем.
Он начал с напоминания, что в России никогда не было национального
праздника. Были царские дни, но царские дни - совсем не то, и с каждым новым
монархом дни эти менялись, что их временный характер подчеркивало.