"Георгий Адамович. Невозможность поэзии. Избранные эссе 50-х годов" - читать интересную книгу автора

Аполлон его к очередной, более или менее священной жертве требует. Неужели у
всех нас - и вовсе не в поэзии только, а во всем нашем существовании - слова
и дела так строго согласованы, что пришлось бы удивляться перебоям или
случайному отступничеству? Неужели жизнь проходит по стройному, твердо
установленному плану?
Думаю, что "нота" все-таки звучала - и прозвучала не совсем напрасно.
Случайности в ее чертах было меньше всего, и то, что ее особенности
оказались во внутреннем, скрытом от посторонних глаз согласии с
историческими условиями, это подтверждает. Надо было все "самое важное" из
прошлого как бы собрать в комок и бросить в будущее, отказавшись от лишнего
груза. Нельзя было - и в те редкие минуты, когда Аполлон оказывался
действительно требовательным, - привычными пустяками заниматься. Память
подсказывает мне, что были и другие побуждения, другие толчки изнутри,
вызвавшие тягу к поэзии, которая "просияла и погасла" бы. А Некрасов,
по-новому прочитанный, противоядие от брезгливо-эстетической щепетильности?
А неотвязное понятие творческой честности не в каком-либо шестидесятническом
смысле, а как постоянная самопроверка, как антибальмонтовщина, с отвращением
ко всякой сказочности и всякой экзотике, с вопросом: кто поверит словам,
которым не совсем верю я сам? - и прямой дорогой от него к пустой, белой
странице?.. Но обо всем не скажешь и не расскажешь.


НЕВОЗМОЖНОСТЬ ПОЭЗИИ

Первая публикация:

Опыты. Нью-Йорк. 1958. "9. С. 33-51.

Самое трудное - начать: как начать, с чего? Случается иногда завидовать
людям "одной мысли", тем, которым это затруднение неведомо, да еще тем, кого
не смущают слова стереотипно-газетные, стертые, одно с другим склеившиеся в
готовые фразы, тем, кто берет перо и пишет:
"В настоящей работе я поставил себе задачей..."
и дальше, без помарок, в час или два, с этой "задачей" справляется:
статья готова, хоть отдавай ее в печать. Так писал, например, Бердяев.
Отчасти это ему помогло стать "Бердяевым", то есть фигурой, авторитетом,
знаменитостью, - потому, что иначе, при большей словесной взыскательности,
он не мог бы написать и половины своих книг. Есть, однако, что-то тягостное
в книгах Бердяева. У него были мысли, много мыслей, щедрых,
грубовато-добротных, чуть-чуть элементарных, - по сравнению хотя бы с
мыслями Федотова, зато более прочных, чем у Федотова, - но у него не было
сомнений, и стилистически это особенно ощутительно. Бердяев был однодумом:
не в течение всей жизни однодум, не однодум en grand, как, например,
Толстой, а однодумом в каждую отдельную минуту. Он видел идею, но не видел
бесчисленных контридеек, брызгами возникающих тут же, будто от брошенного в
воду камня (ценнейшее свойство в политике, пожалуй, даже во всякой
деятельности, но не в литературе, которая ссыхается и скудеет, приближаясь к
деятельности, - кроме самых вершин, где все сплавлено).
К названию - "Невозможность поэзии" - нужен бы подзаголовок. Что-нибудь
незамысловатое, вроде "из дневника" или "из писем к Иксу", хотя всякому