"Георгий Адамович. Невозможность поэзии. Избранные эссе 50-х годов" - читать интересную книгу автора

сторону, с постепенно слабеющей надеждой что-либо найти и в конце концов -
ничего, пустые руки, к вящему торжеству тех, кто это предсказывал. Но и с
дымной горечью в памяти, будто после пожара, о котором не знают и не
догадываются предсказатели.

* * *

Было, быть может, не очень много сил. По-своему, может быть, были правы
те, кто утверждал, что подлинных несомненных поэтов в парижской группе
раз-два и обчелся, а остальные - только какие-то неонытики, аккуратно
перекладывающие в пятистопные ямбы - (пятистопные ямбы, мало-помалу
оттеснившие в русской поэзии ямб четырехстопный, и не потому, что
четырехстопный ямб просто "надоел", как Пушкину, нет, удлинение строки -
факт едва ли не случайный, ему можно бы найти и объяснение и основание) -
свои скучные мысли и чувства. Допустим, согласимся, как соглашаются с
рабочей гипотезой, даже и не считая ее вполне верной. Однако некоторая
тусклость красок, некоторая приглушенность тона и общая настороженная,
притихшая сдержанность той поэзии, которая к парижской "ноте" примыкала,
нарочитая ее серость были в нашем представлении необходимостью,
неизбежностью, оборотной стороной медали поэтического максимализма, ценой, в
которую обходилась верность "всему или ничему". Никчемной казалась поэзия, в
которой было бы и ребенку ясно, почему она считается поэзией: вот образы,
вот аллитерации, вот редкое сравнение и прочие атрибуты условной
художественности! Все в поэзии, говорили нам слева, рождается из слов, из
словосочетаний: "слово, как таковое" - и прочие прописи. Да, бесспорно! Но к
черту поэзию, в которой можно определить, из чего она родилась, скучно этим
делом заниматься, не стоит с этим делом связывать жизнь - лучше поступить
служащим в какую-нибудь контору или по вечно-памятному, великому,
загадочному примеру отправиться в Абиссинию торговать лошадьми. По крайней
мере знаешь, в чем работа, да и не даром работаешь. От поэзии с украшениями,
новыми или старыми, нас мутило, как от виньеток на обложке и на полях, как
от эстрадной декламации. Поэзия и проза - чувствовали мы - глубоко различны,
но различны по существу, вовсе не по наряду: от поэзии, озабоченной тем, как
бы ее с прозой не спутали, жеманничающей под Щепкину-Куперник или под
Маяковского, от поэзии расфранченной, расфуфыренной, от поэзии "endimanchйe"
хотелось бежать без оглядки! Нам смешно и досадно было читать иные словесные
фейерверки с головокружительными рифмами, с умопомрачительными метафорами, с
распустившимся, как павлиний хвост, ребяческим или дикарским вдохновением, -
да, смешно и досадно, тем более что сопровождалось это большей частью
претензией на исключительное представительство современной поэзии! Бывало,
перелистывая иной сборник, мы спрашивали себя: талантливые ли это стихи? Да,
очень талантливые. А что, могу ли я так написать? Не знаю, не пробовал...
может быть, и не могу. Но мало ли чего я не могу! Не могу, например, быть
цирковым акробатом, не могу быть опереточным премьером, не могу и не хочу.
Меня это не интересует. По той же причине - то есть как чуждое мне дело - не
интересует меня и сочинение стихов, в которых самодовлеющая словесная
изобретательность не контролируется памятью о поэтическом видении и не может
быть оправдана иначе как его отсутствием.
Два слова еще о мысли, "во избежание недоразумений". Напомнив о том,
что Блок, - у которого инстинкт художнической совести был острее инстинкта