"Георгий Адамович. Наши поэты: Георгий Иванов, Ирина Одоевцева" - читать интересную книгу автора

главных акмеистических надежд.
Нет, все это было не "давно", это было в другом существовании, в другом
мире, отдаленном от нас тысячелетиями. Возраст тут ни при чем. Нашему
поколению выпало на долю перенестись именно из одного мира в другой и, едва
начав в прежней России жизнь, продолжить и оканчивать се в условиях совсем
иных.
Георгий Иванов был крепче большинства, а пожалуй, даже и всех своих
сверстников с прошлым связан, болезненнее и труднее с новыми условиями
свыкался, и стихи его - красноречивое о том свидетельство.
Он и умирал трудно. Но в последние свои месяцы стал как-то духовнее и
просветленнее, чем казалось раньше, и с особой, трепетной, страстной,
непрерывной благодарностью отзывался на любовь, терпение и ласку Ирины
Владимировны.
О ней и были его последние, особенно "нужные" слова, сказанные шепотом,
торопливо, в минуту, когда его жена вышла. Его мучила мысль о том, как будет
ей житься одной, без него, в нашей среде, где у каждого - свои заботы и
тревоги, где и дружба, и всякие другие хорошие чувства держатся большей
частью в границах, существуют лишь "постольку поскольку". Об этом незадолго
до смерти составил он записку, обращенную к друзьям литературным, частью,
может быть, и неведомым.
Он надеялся на отклик, волновался, что реально и практически ничего уже
не может сделать, в чем-то упрекая себя, мучился сомнениями о будущем.
Несколькими строками выше я написал, что он не боялся смерти: в этом смысле
боялся, т. е. боялся, что жизнь дорогого ему человека сложится после него не
так, как ему хотелось бы.
В ответ на любовь он сам весь светился любовью. А мне на все остающиеся
дни или годы отрадно будет помнить, что в последнюю свою с ним встречу я
видел его именно таким: полным того чувства, которое, в сущности,
единственно в человеке ценно.


II. ИРИНА ОДОЕВЦЕВА

"Новый журнал", 1960, "61

Ей было "восемнадцать жасминовых лет", когда я впервые ее увидел, - и
эта строчка ее стихотворения, написанного совсем недавно, верно и метко
перелает впечатление, оставшееся у меня в памяти. "Восемнадцать жасминовых
лет..." Я был старше ее, даже значительно старше, но все мы тогда были
молоды, как молод был и Гумилев, усердно старавшийся в качестве "мэтра"
казаться умудренным жизнью, опытом, мыслями, отягченным глубокими знаниями,
и вдруг неожиданно превращавшийся в обыкновенного "русского мальчика", по
Ивану Карамазову, очень талантливого, но несколько простодушного, наивного и
в себе не уверенного.
Встретил я Ирину Одоевцеву, зайдя именно на те "студийные занятия",
которые Гумилев вел с поэтами еще совсем юными, не начавшими печататься. Он
священнодействовал, он как будто приоткрывал какие-то великие и важные
тайны, - даже если речь шла о том, что в ямбе ударение приходится на втором
слоге, а в хорее на первом, - он холодно отводил возражения и любил
вскользь, с небрежным видом, упомянуть, что однажды он указал д'Аннунцио на