"Георгий Адамович. Дополнения к "Комментариям"" - читать интересную книгу автора

и звуков сладких, претил блеск. Что было бы дальше, если бы Пушкин жил, -
кто знает? - но пути его не видно, пути его нет (в противоположность
Лермонтову). "Полтава" еще струится, играет, "блистает всеми красками". Но в
"Медном всаднике" нет уже внутренней уверенности. Рука опытнее, чем когда бы
то ни было, но ум и душа сомневаются, и все чуть-чуть, чуть-чуть, чуть-чуть
отдает будущим Брюсовым. А в последних стихах нет даже и попытки что-либо от
себя и других скрыть. Оставалась проза. Но кто с таким даром уже соскользнул
с одной ступеньки на другую, докатился бы и до конца: это - к великой чести
Пушкина, как и всех, кому хоть вдалеке мерещится "непоправимо-белая
страница", после которой еще можно жить, но уже нельзя писать.


Комментарии

(Числа,1930, №2-3)


* * *

Крах идеи художественного совершенства отразился отчетливее всего на
нашем отношении к Пушкину.
Конечно, Пушкин совершенен, более совершенен во всяком случае, чем
другие русские писатели. Но, утверждая это, мы имеем в виду не столько
богатство, разнообразие, силу или гармоническую стройность его внутренней,
умственно-душевной одаренности, сколько литературную его удачу. Прежде
всего, это удача стиля, и читая, например, Толстого после "Путешествия в
Арзрум" или позже, в каждой строчке как бы излучающие какой-то добрый и
теплый свет стихи Тютчева (не говоря уже о Некрасове, о Блоке) после
"Безумных лет..." острее всего ощущаешь потерю стиля (т.е. отсутствие
единого стержня в речи). Но Толстой не слабее Пушкина, и если бы взглянуть
изнутри, думается, и не менее "совершенен". Огня в нем не меньше. Один раз,
в "Смерти Ивана Ильича" и он приблизился к полноте литературной удачи,
достигнутой притом не отбором и отказом от неподходящих, засоряющих
элементов, а включением их всех и мощным, тираническим их оживлением.
Собственно говоря, уже с этого момента пушкинский "предел" перестал быть
пределом. Но много позже случилось, что литературная непогрешимость,
словесное совершенство, были как бы "развенчаны". Что в них, на что они?
Пожалуй, тут некоторую роль сыграл вечный толстовский вопрос, ко всему
применимый, все разъедающий: ну, а дальше что? Вот мы читаем "Безумных
лет..." - нечто вполне законченное, закругленное, скорей "вещь", чем "мир".
А дальше что? Именно то, что раньше пленяло, теперь стало смущать, ибо этот
"дивный состав" все-таки чем-то подкрашен, чтобы даже на цвет быть таким
приятным, чем-то все-таки подслащен, чтобы убит в нем был горький, извечный
привкус творчества... Нет выхода для "дальше", это не оборванная линия, а
круг, все само в себя возвращается, все само себе отвечает.
"Мир скучает о музыке". Ее мало в мире. Но если уж она слышится, то
пусть звучит полностью, без отбора, хотя бы и "божественного". Оставьте,
хочется сказать. Иллюзии "искусства" рассеялись. Прекрасная вещь - мера, но
не всем все-таки стоит ради нее жертвовать.