"Сергей Абрамов. Потому что потому (Авт.сб. "Требуется чудо")" - читать интересную книгу автора

мере возможностей. Другое время - другие возможности: диалектика...
Нащупал щеколду у калитки, звякнул ею, пошел по тропинке к террасе.


Добравшись до тридцати лет, Вадим оставался холостяком, вовсе не
принципиальным, как некоторые любят себя величать, но случайным.
Буквально: случай не приспел. Вадим умел работать и работал истово,
сутками иной раз не выбираясь из своей мастерской около Маяковки, в
тишайшем переулочке, в кособоком, но крепком двухэтажном купеческом
строеньице, где еще хранился стойкий аромат московской старины, но не
затхлый и гниловатый, кошками подпорченный, а терпкий, густой, едва ли не
веком выдержанный, любезный Вадиму и сладкий для него. В немалые, но и не
великие свои годы Вадим имел кое-какую известность - ну, к слову, потому,
что писал он на нынешний день - как это ни странно звучит! - оригинально:
не искал модного самовыражения, не поражал публику лишь себе присущим - и
никому боле! - видением мира, а работал по старинке. И лес на его холстах
был только лесом, а поле, к примеру, всего лишь полем, но чувствовались в
них и мощь, и беззащитность, и грусть пополам с радостью, то есть всем
знакомое "очей очарованье", что извека живо в русской природе, что так
зыбко и непознаваемо подчас и что уловить и тем более удержать под силу
только очень зоркому глазу и точной руке. Короче, Вадим писал пейзажи в
основном, хотя и портретами иной раз не пренебрегал, но редко-редко, не
верил он в себя, портретиста. И, возвращаясь к холостому положению Вадима,
заметим, что создание пейзажей требовало долгих отлучек из милой его
сердцу Москвы, утомительных хождений с этюдником по весям, и где уж тут
остепениться - времени не сыщешь, не наберешь.
Этим июлем собрался было в Мещеру - давно туда нацеливался! - но
заболел каким-то импортным гриппом, долго валялся в постели, врачи
осложнениями напугали, а тут друг и предложи поехать к нему на дачу,
совсем близко от Москвы, от поликлиники - по Ярославской дороге, на
полпути к знаменитой Лавре. То есть даже не к нему, приятелю, на дачу, к
его деду, вернее - вообще ни к кому: дед умер год назад, дача пустая
стоит, без хозяина, и глаз за ней лишним не станет. В дачном поселке,
выросшем здесь еще в тридцатые годы, прилепившемся одним боком к
железнодорожной насыпи, а другим - куда и выходила дачка покойного деда -
к довольно болотистому, с высокой колкой травой и дивными лиловыми цветами
полю, к речке, бегущей через поле, укрытой с глаз долой ивняком,
орешником, к негустому и светлому лесу, где не то что заблудиться -
аукаться глупо: весь просвеченный он, солнцем прошитый, соловьями и
малиновками просвистанный... - так вот в подмосковном этом поселке
коротали лето только старики пенсионеры с малолетними внуками и внучками.
Вот и обещал друг тишину - чуть ли не мертвую, знал, чем купить Вадима: в
постоянных своих дальних путешествиях он привык быть один на один с
этюдником, не терпел в работе постороннего глазу, сторонился людей. Ну и
купился на дружеские посулы, собрал чемодан, видавший виды этюдник через
плечо повесил, сел в утреннюю электричку, отмахал тридцать шесть
километров в предвкушении тишины и работы. Или иначе: работы в тишине. И
вот на тебе: с первого дня - ни того, ни другого...
Однако пришла пора обедать, пора варить пакетный суп и вермишель, пора
запить все это бутылочкой холодного пива. В еде Вадим был неприхотлив,