"Дмитрий Быков. На пустом месте (эссе) " - читать интересную книгу автора

Страшно заглянуть в себя, не на чем успокоиться. И тогда остается
одно - метаться, как метался всю жизнь Гоголь, как странствовал Лермонтов,
носимый по свету, как дубовый листок, как бешено и неостановимо ездил Бунин.
Толстой всю жизнь сиднем просидел в Ясной Поляне для того только, чтобы раз
и навсегда понять: правды нет даже в его учении. "Удирать, надо удирать",-
повторял он в бреду. Единственная русская правда - бежать, потому что
остановиться нельзя ни на чем.

Почему, собственно, он ушел? Ответ довольно прост и сформулирован почти
всеми его христианскими критиками: вы, мол, граф, отважно разоблачали ложь и
зло в человеческих отношениях, но так и не поняли, что главным его
источником является безверие или маловерие. Так писал ему в открытом письме
врач Апраксин, бывший его последователь,- да и немало было у него таких
разочаровавшихся последователей. В сущности, толстовский выбор -
сектантский, выбор человека, который не в силах примирить для себя Ветхий и
Новый заветы, и, будучи по сути своей человеком сугубо новозаветным,
пытается сам себя принудить к чистой и духовной жизни по христианскому
канону. Кто не решается признать коренную несовместимость Ветхого и Нового
заветов, как отважился сделать это Флоренский, кто не может сделать этого
выбора, тот обречен не двигаться, а ходить по кругу. И таким хождением была
вся русская религиозная жизнь. Отсюда и череда расколов по любому поводу, и
противоречие между российской государственностью и российским религиозным
служением. Невозможно вечно замазывать пафосом эту трещину. Толстой ушел
ходить, но и хождение его было бы хлыстовским неостановимым кружением,
потому что от себя уйти некуда. Так и описывал бы круги по России.
Толстой - опыт величайшего поражения в истории русской мысли. От этого
поражения он и ушел. Все разговоры о том, что уход Толстого вызван
разногласиями с женой, на самом деле не стоят ломаного гроша: Толстому было
куда уехать, было где жить. Он выбрал странствие - как выбирают отказ от
любой проповеди, от любой оседлости, от всякой окончательной точки зрения. И
выбор этот коренился в самом его художественном методе - методе сугубо
ветхозаветном, в котором главным становится отрицание условности - тогда как
только эта условность и драгоценна в человеческой жизни, вынужденно
ограниченной и скудной.
Лидия Гинзбург определила толстовский метод как апофеоз недоверия.
"Воробей сделал вид, будто клюнул зерно". В основе всех чувств, всех
душевных движений лежат похоть, тщеславие и ненависть к себе; в этом мире
дар ощущается как бремя. Отсюда и постоянный толстовский страх собственной
неправоты, неуверенность, оголтелое самоотрицание, отсюда "загадывание", о
котором он столько писал и с которым столько боролся. Едва ли не больше
времени, чем писанию, посвятил он раскладыванию пасьянсов. Все это был поиск
некоей конечной, абсолютной истины - он еще в 1910 году принуждает себя в
дневниках "отказаться от загадыванья". Но отказаться нельзя - сомнение в
себе сильнее всех других сомнений. И уходил он, конечно, не от жены. Он
уходил от себя, а это самое бесполезное бегство.
Идти он собирался сначала к приятелю, сначала крестьянину, потом
военному писарю Новикову, просил его найти комнатку в своем доме, а потом -
крестьянскую избу. Ответ Новикова догнал его уже в Астапове. Тайны, как
видим, из ухода не вышло: находили его даже письма. Новиков писал, что
комнату найдет, а хату искать ни к чему: перемена условий жизни, писал он,