"Дмитрий Быков. На пустом месте (эссе) " - читать интересную книгу автора

море повседневного унылого хлебова. Чехова печатают рядом с Потапенкой,
Толстого - с Тенеромо, Маяковского - с Молчановым... Главный же ужас
заключается в том, что, оказывается, не только нынешняя пресса старательно
оглупляла себя и читателя,- таково свойство любого периодического издания во
все времена. Ну не все же тогдашнее советское население так тупо смеялось
над пивными и банями, не все же оно с таким розовым подростковым восторгом
ловило каждую новость о новом пуске, запуске, выпуске! Тот
искусственно-бодрый, плакатно-ясный тон, который взял "Огонек" во второй
половине двадцатых, особенно забавен на фоне рудиментов прежней жизни,
которая все-таки казалась побогаче и посложней: то фельетонист из бывшего
"Сатирикона" тиснет что-нибудь в старом духе (правда, теперь уже о
жилхозяйствах, шкрабах, вузовцах), то мелькнет почти упраздненная
впоследствии реклама. Мыло "Букет моей бабушки": ей-богу, не шучу!
Оказывается, они были не литературные герои. Все они были живые люди -
такие же, как мы,- и, значит, с нами запросто может произойти все то, что
происходило с ними. Ужас какой. Угар нэпа вообще был очень похож на угар
девяностых, на расцвет эпохи первоначального накопления. В двадцать седьмом
тогдашних нуворишей начали потихоньку жать; появляется в "Огоньке" роскошный
параллельный фоторепортаж "Они пьют, а мы веселимся". Нэпманы за богатым
столом - и рядом развеселая круговая пляска нищей рабочей молодежи. У
журналистов девяностых годов ни на что подобное не хватило ума - они
предпочитали рассказывать только о том, как нэпманы пьют. Да и кто из бедной
молодежи в ельцинские времена веселился или тем более гордился своей
бедностью? В остальном все сейчас очень похоже на двадцать седьмой год.
Подождите, мы еще дождемся своих "Двенадцати стульев" об олигархе, на чьи
сокровища, спрятанные в офисный стул, выстроили роскошный дворец пионеров
для организации "Идущие вместе"... Особенно печально, конечно, читать в
тогдашнем "Огоньке" именно писателей. Им труднее всего было заставить себя
ликовать. Но они ликуют тем натужным и унылым ликованием, каким и мы
встречали открытие очередной биржи.
И вот среди этого бодрого тона начинают появляться развороты с главами
нового романа. Когда-то мой любимый писатель Житинский мечтал перевести свой
роман на французский, английский, японский, немецкий, швейцарский (есть
такой диалект немецкого), а потом обратно на русский, чтобы текст приобрел
французскую легкость, английскую четкость, немецкую строгость, швейцарскую
сырность... Проходя через разные писательские головы и руки, гриновский
сюжет приобретает совершенно новые обертона. Я этот сюжет подробно
пересказывать не буду, потому что "Огонек" пообещал выложить этот роман
целиком в Интернете. Лично я предложил бы издать его книгой, поскольку
именно книгой-то он никогда и не выходил, а главы, написанные Фединым,
Толстым, Зощенко, Бабелем, не переиздавались и в собрания сочинений не
входили. Между тем документ уникальный и, как всякая хорошая писательская
шутка, приоткрывающий авторов с неожиданной стороны: не мной замечено, что
больше всего саморазоблачаешься, когда пишешь на заказ.
Но в общих чертах происходило вот что: Лев Никулин, впоследствии
историк, тогда бытописатель, подхватил гриновскую эстафету весьма достойно.
Он ввел женщину - женщину красивую, романтическую и вдобавок иностранку; это
она поселилась в богатом доме, который "не для себя" строил концессионер
Струк. Архивариус Варвий Мигунов, который отдал журналисту Берлоге
таинственную папку с делом о точно таких же поджогах в 1905 году, после