"Трумен Капоте. Воспоминания об одном рождестве" - читать интересную книгу автора

ставит ночной горшок. Из этого надежного укрытия кошелек извлекается редко;
лишь для очередного вклада, да еще по субботам - каждую субботу мне выдается
десять центов на кино. Подружка моя никогда в кино не была, и ее туда вовсе
не тянет.
- Лучше ты мне потом расскажешь, про что картина, Дружок. Тогда я полней
все себе представлю. Да и, знаешь ли, в моем возрасте надо беречь глаза.
Когда мне явится Господь, я хочу его видеть ясно.
Она не только ни разу не ходила в кино, она никогда не была в ресторане,
не отдалялась от дома больше чем на пять миль, не получала и не отправляла
телеграмм; никогда не читала ничего, кроме комиксов и Библии, не употребляла
косметики, не ругалась, не желала никому зла, не лгала с умыслом, не
пропускала голодной собаки, чтобы ее не накормить. А вот кое-какие ее дела:
она убила мотыгой самую большую гремучую змею, какую когда-либо видели в
нашем округе (шестнадцать колец на хвосте); она нюхает табак (тайком от
домашних); приручает колибри (попробуйте-ка вы! а у нее они качаются на
пальце); рассказывает истории о привидениях (оба мы верим в привидения), до
того страшные, что от них даже в июле мороз подирает по коже; разговаривает
сама с собой; совершает прогулки под дождем; выращивает самую красивую в
городе японскую айву; знает рецепты всех древних индейских зелий, в том
числе и магического снадобья от бородавок...
После ужина мы уходим в комнатку моей подружки, расположенную в глубине
дома. Она спит там под лоскутным одеялом на железной кровати, выкрашенной
розовой масляной краской. Розовый цвет - ее любимый. В полном молчании,
наслаждаясь своей ролью заговорщиков, мы извлекаем наш кошелек из укрытия и
высыпаем его содержимое на одеяло. Вот долларовые бумажки, плотно свернутые
и зеленые, словно бутоны в мае. Унылые монеты по полдоллара, такие тяжелые,
что ими можно прикрыть глаза мертвеца. Хорошенькие десятицентовые монетки,
самые живые из всех - только они одни так задорно звенят. Пятачки и
четвертаки, обтершиеся, как голыши в ручье. Но больше всего отвратительных,
горько пахнущих медных центов - их целая куча. Прошлым летом мы подрядились
убивать мух - другие обитатели дома платили нам по центу за двадцать пять
штук. Ну и бойню мы устроили в августе! Мухи возносились прямо на небеса. Но
этой работой мы не очень гордились. И сейчас, когда мы пересчитываем грязные
центы, нам все кажется, что это дохлые мухи. В счете мы оба слабоваты, дело
движется туго, мы сбиваемся, начинаем все снова. По подсчетам моей подружки
у нас двенадцать долларов семьдесят три цента, по моим - ровно тринадцать
долларов.
- Хорошо бы ты ошибся, Дружок. Это надо ж - тринадцать! Жди беды: либо
тесто сядет, либо кто-нибудь из-за нашего пирога угодит на кладбище. Что до
меня, так я ни за что на свете тринадцатого с постели не подымусь!
И правда: тринадцатого она всегда целый день проводит в постели. Чтоб уж
наверняка избежать опасности, мы берем один цент и швыряем его за окошко.
Из всего, что нам требуется для пирогов, виски - самое .дорогое, и его
труднее всего раздобыть: в нашем штате - сухой закон. Впрочем, всем
известно, что бутылку виски можно купить у мистера Джонса по прозвищу
"Ха-ха". И назавтра, покончив с другими, более обыденными покупками, мы
отправляемся в заведение мистера Ха-ха ("вертеп", говорят о нем все) -
бревенчатую харчевню у реки, где танцуют и угощаются жареной рыбой. Мы здесь
бывали и раньше - по тому же самому поводу; но в предыдущие годы переговоры
с нами вела жена Ха-ха, коричневая, как йод, индианка с вытравленными