"Джон Ле Карре. Команда Смайли" - читать интересную книгу автора

чтоб она садилась, потом всплеснул руками и недоуменно пожал плечами.
Посыпались оскорбления: старуха, а среди дня уже пьяная! Но Остракова не
двинулась с места - она провожала глазами автобус, пока он не исчез, в
надежде, что в глазах прояснится и сердце прекратит свой бешеный галоп.
"Теперь неплохо бы воды, - подумала она. - От сильных защититься я могу.
Избави меня, Господи, от слабых".
Заметно прихрамывая, она проследовала в кафе за неизвестным. Ровно
двадцать пять лет назад в концентрационном лагере Остракова в трех местах
сломала ногу во время обвала в шахте. И сейчас, 4 августа - эта дата
запомнилась ей навсегда, - она снова почувствовала себя покалеченной.
Кафе оказалось последним на этой улице - если не во всем Париже, - где
не было музыкального автомата и неонового освещения, зато оно работало в
августе, и от зари до поздней ночи там грохотали, мигая огоньками, игровые
автоматы. А в остальном здесь стоял обычный для позднего утра гомон - о
политике, о лошадях и обо всем, о чем говорят парижане; было тут и
неизменное трио проституток, и хмурый молодой официант в засаленной рубашке,
который провел Остракову и незнакомца к столику в углу, на котором стояла
захватанная табличка с изображением бутылки "Кампари" и словом "занято".
Последовало нечто смехотворно банальное. Мужчина заказал два кофе, а
официант возразил, что в полдень не держат заказанным лучший в заведении
столик ради двух чашек кофе - патрону надо ведь платить арендную плату,
месье! Поскольку ее спутник явно не понял потока слов, Остраковой пришлось
перевести. Кавалер вспыхнул и заказал два омлета с ветчиной и жареным
картофелем, а также два эльзасских пива - все это, не спросив Остракову.
Затем он пошел в мужскую уборную поднабраться храбрости, будучи, видимо,
уверен, что Остракова не сбежит, и, когда вернулся, лицо у него уже было
сухое, а рыжие волосы причесаны, но пахло от него - теперь, когда они были в
помещении, - как, по воспоминаниям Остраковой, пахнет в московском метро, и
в московских трамваях, и в кабинетах московских следователей. Его скорое
возвращение из мужской уборной к их столику убедило ее больше, чем все им
сказанное, в том, чего она уже начала опасаться. Он был одним из них.
Известная развязность, намеренная грубость выражений, многозначительность, с
какой он положил локти на стол и как бы нехотя взял из корзиночки кусок
хлеба, точно макал перо в чернильницу, - все это воскресило в памяти самое
худшее о тех днях, когда она отщепенкой жила в Москве под гнетом местной
злокозненной бюрократии.
- Значит, так, - произнес он, прожевывая хлеб.
Такими ручищами он мог бы в одну секунду раскрошить весь кусок, однако
предпочел по-дамски изящно отщипывать кусочки, словно именно так и принято.
Он жевал, и брови у него лезли кверху - вид стал такой, будто ему жаль себя:
ну, что я здесь делаю, в незнакомой стране.
- Здесь знают, что вы вели аморальный образ жизни в России? - наконец
спросил он. - Правда, в таком городе, где полно проституток, это не имеет
значения?
Ответ готов был сорваться у нее с языка: "Моя жизнь в России не была
аморальной. Это ваша система аморальна".
Но Остракова уже поклялась себе, что будет сдерживать и свой горячий
нрав, и свой язык, и сейчас, держа руку под столом, крепко защемила сквозь
рукав кожу с обратной стороны, как делала сотню раз прежде, в давние
времена, когда допросы являлись частью ее повседневной жизни: "Как давно вы