"Александр Чаковский. Это было в Ленинграде (Трилогия, 1 и 2 части) " - читать интересную книгу автора

что-то и протянул мне. Я прочёл. На листке было написано только одно слово:
"Пробьюсь".
Я вырвал листок и положил себе под подушку.
На следующее утро, когда я проснулся и взглянул на Андрианова, мне
показалось, что на его полуопущенных ресницах блестят слёзы. Я схватил руку
Андрианова и крепко пожал её. Андрианов открыл свои невидящие глаза,
задержал мою руку и поводил пальцами по ладони, будто пишет. Я понял, что
это было то же самое слово, что и написанное им на листке.
Днём Андрианова разбил паралич. Теперь он лежал неподвижно, погружённый
во мрак и тишину.
Мне было очень странно смотреть на его руки, на те самые руки, которые
перед тем не знали ни минуты покоя, а теперь лежали беспомощно на толстом
сером одеяле.
Пришёл доктор. Он потормошил Андрианова за плечо и спросил: "Ну
как?" - хотя знал, что лейтенант глух.
К вечеру Андрианова эвакуировали.
Я посмотрел на его пустую кровать. Сейчас, когда Андрианова не было, он
как бы стоял перед моими глазами. Немой, недвижимый, слепой, он всем
обликом своим говорил мне больше, чем если бы имел дар речи, если бы
смотрел на меня и жестикулировал. Я понял всё: и как он смог подбить три
вражеских танка, и как он боролся со смертью.


Я вернулся из санбата в редакцию в воскресенье вечером. Шум "динамо"
нашей электростанции был слышен ещё издалека, и мне стало приятно, что
после долгих скитаний я возвращаюсь домой.
Я шагал по железнодорожному полотну и наблюдал, как серая стена нашего
поезда с каждым шагом приближалась ко мне. Я влез на ступеньки вагона и
открыл дверь.
В коридоре в полумраке тускло поблескивало толстое стекло, прикрывающее
юношу с поросенком. Было тихо, если не считать шума "динамо": в понедельник
газета не выходила. Я прошёл по коридору и открыл дверь в своё купе. Оно
было пустым. Полки Губина и Венцеля были застелены плащ-палатками.
Очевидно, оба они уехали в командировку. Я снял ушанку, расстегнул
полушубок и увидел письмо на столике у окна. Я хорошо знал этот почерк. Я
не видел ничего, только эти буквы на конверте. Холодный, белый свет падал в
окно. Мне показалось, что кто-то позвал меня оттуда, из пустоты. Я взял
конверт в руки и прочёл адрес. На конверте было много адресов,
перечёркнутых почтой. Письмо прошло большой путь. "Наконец-то!
Наконец-то!" - стучало у меня в висках. Было страшно разорвать конверт. Я
испытывал страх неизмеримо больший, чем тогда, в горловине или в блиндаже у
танкистов. Я поднял голову, чтобы оторваться от этих букв на конверте и
успокоиться.
Потом я разорвал конверт. На письме не было даты. Я начал читать.
Письмо было ответом на одно из моих ранних бесчисленных писем.
Когда-то я спрашивал Лиду, не страшно ли ей в Ленинграде.
"...Я теперь как-то не совсем различаю, - писала она, - что страшно,
а что не очень. Наверно, очень страшно было неделю жить один на один со
своей умершей матерью, варить у её ног на буржуйке похлёбку из 30 граммов
муки и с тупой жадностью тут же поедать её.