"Карел Чапек. Обыкновенная жизнь" - читать интересную книгу автора

странности лишены лица и чуть ли не смысла, то были годы юности, прожитые
нетерпеливо, бегло, лишь бы скорей прошли.
И в то же время как жадно, как сильно переживает мальчик в эти годы все
то, что вне школы, все то, что не есть "приуготовление к жизни", но жизнь
сама, - дружба ли это или так называемая первая любовь, конфликты, чтение,
кризис в религиозных воззрениях или озорство. Вот - то, во что можно
ринуться с головой, что принадлежит ему уже теперь, а не после выпуска, не
тогда, когда - как говорят в гимназии -он "будет подготовлен". Большинство
душевных потрясений и таких разнообразных, со столь трагической серьезностью
воспринимаемых ошибок молодости, по-моему, следствие этой низведенной жизни,
в которой разыгрывается наша юность. Все это - чуть ли не месть за то, что
нас не принимают всерьез. Бунтуя против этой хронической временности, мы
жаждем хоть в чем-то жить как можно полнее и подлиннее. Потому это и так,
потому в юные годы так беспорядочно и порой болезненно прорывается в нас
глупое мальчишество и неожиданно трагическая серьезность.
Жизнь ведь развивается не так, что ребенок постепенно и почти неуловимо
становится взрослым; в ребенке внезапно объявляются какие-то отдельные,
очень готовые, глубоко зрелые черты человека, все это не совмещено, не
организовано в нем, и сталкивается так хаотически и нелогично, что порой
похоже на безумие. К счастью, мы, старики, привыкли взирать на это состояние
снисходительно, и мальчикам, которые начинают смертельно серьезно относиться
к жизни, покровительственно даем понять, что это пройдет.
(Как грубо с нашей стороны говорить о счастливой юности! Мы, вероятно,
имеем в виду, что тогда у нас были здоровые зубы и желудки, а что у нас по
многим причинам болела душа - не важно! Иметь бы впереди столько жизни, как
тогда,- сейчас обменялись бы, кем бы мы ни были! А я знаю: то была, строго
говоря, наименее счастливая пора моя, пора тоски и одиночества, но знаю - и
я обменялся бы, обеими руками ухватился за эту зажатую юность - пусть бы
опять так же безмерно, так же отчаянно болела у меня душа!)
VIII

Все это происходило со мной, как с любым иным мальчиком, но, пожалуй,
не так бурно, не так ярко. Прежде всего большая доля этой горечи,
сопутствующей юности, терялась у меня в постоянной тоске по дому, в чувстве
одиночества, какое испытывает мальчик из провинции в столь чуждой ему и как
бы выше него поставленной среде. Отец был бережлив, - он поселил меня в
семье мелкого, обремененного заботами портного; впервые у меня появилось
чувство, что я - небогатый, почти бедный гимназистик, которому подобает по
одежке протягивать ножки и скромненько держаться в стороне. А я был
застенчив и отлично понимал, как презирают меня бойкие городские молодчики;
о, эти были везде как дома, и сколько же они знали, сколько было у них
общего! Не умея сблизиться с ними, я вбил себе в голову по крайней мере
обогнать их в науках, и я стал зубрилкой, я находил некий смысл жизни, некую
месть, некое торжество в том, что переходил из класса в класс summa cum
laude [с похвалой (лат.)], окруженный неприязнью сотоварищей, которые видели
в моем одиноком, тяжелом усердии лишь отвратительный карьеризм. Тем более я
ожесточился, я зубрил свои лекции, зажав кулаками уши, в сухой духоте от
портновских утюгов, в запахах кухни, где вечно вздыхавшая жена портного
стряпала какую-то бледную и всегда кисловатую еду. Я учился до одури, я на
ходу шевелил губами, без конца затверживая уроки, - зато каким глубоким был