"Карел Чапек. Обыкновенная жизнь" - читать интересную книгу автора

мой тихий триумф, когда я отвечал у доски и садился на место при досадливом
и неприветливом молчании класса! Мне не надо было оглядываться - я ощущал на
себе враждебные взгляды однокашников. Это маленькое тщеславие помогло мне
пройти без урона через кризисы и переломные моменты юности, я бежал от
самого себя, заучивая острова Зондского архипелага или неправильные
греческие глаголы. Это отец во мне склонялся над работой, посапывая от
сосредоточенности и рвения, отец, проводивший большим пальцем по готовому
изделию: ладно сделано, без сучка и задоринки, И вот уже не разобрать букв,
сумерки, в открытое окно доносится из казарм вечерняя зоря; у окна стоит
мальчик с пылающим взором, задыхаясь от прекрасной, полной отчаяния печали.
О чем печаль? Ах, этому нет названия, оно так необъятно и бездонно, что в
нем тонут все острые иголочки мелких обид и унижений, неудач и
разочарований, со всех сторон впивающиеся в душу робкого мальчика. Да, это
уже - матушка, такая полнота любви и скорби. То, где сосредоточенность и
упорный труд, - отец, а это, безбрежно чувствительное, страстно нежное, -
мать, как же совместить, сочетать то и другое в узкой мальчишеской груди?
Одно время был у меня приятель, с которым меня связывала мечтательная
дружба, то был деревенский мальчик, старше меня, со светлым пушком на
подбородке, удивительно бездарный и нежный; мать посвятила его богу в
благодарность за исцеление отца, и ему предстояло стать священником. Всякий
раз, как его вызывали отвечать, происходила настоящая трагедия: сталкивались
добрая воля и паника, он дрожал как осиновый лист и не способен был выдавить
ни слова. Я стал натаскивать его, изо всех сил стараясь помочь, он слушал
меня, разинув рот, не сводя с меня красивых, обожающих глаз. Когда его
спрашивали, я страдал за него невыразимо, бешено; весь класс стремился
помочь, подсказать ему, тут даже и меня амнистировали, толкали под бока:
слушай, какой ответ? А потом мой друг сидел весь красный, уничтоженный, я
подходил к нему со слезами на глазах, утешал: вот видишь, сегодня уже было
немножко лучше, ты почти ответил, погоди, дело пойдет на лад! Во время
письменных работ я посылал ему решения в свернутой шпаргалке - он сидел на
другом конце класса: эстафету мою передавали из рук в руки, и никто ее не
разворачивал - она ведь предназначалась ему; юность бывает жестока, но она -
рыцарственна. Общими силами мы дотащили его по третьего класса, но потом он
провалился безвозвратно и уехал домой; говорили, он дома повесился. Этот
мальчик был, пожалуй, самой большой, самой страстной любовью моей жизни. Я
думал о ней, читая позже досужие измышления о сексуальных побуждениях дружбы
подростков. Господи, какая чепуха! Да мы с трудом, неловко, подавали друг
другу руки, мы чуть ли не с сокрушением и мукой постигли изумительный факт,
что мы - души; нас наполняло счастьем то, что мы можем смотреть на одни и те
же предметы. У меня было ощущение, что я учусь для него, чтоб помочь ему,
только в ту пору я искренне любил учиться,- тогда это имело прекрасный и
добрый смысл. По сей день слышу собственный настойчивый, старательный
голосок: "Слушай, повторяй за мной: растения открытосемянные делятся на
растения с одной семядолей, с двумя семядолями и без семядоль".- "Растения
делятся на односемянные..." - бормочет мой большой друг уже мужским голосом
и устремляет на меня чистые, любящие, по-собачьи преданные глаза.
Несколько позднее была у меня иная любовь: ей было четырнадцать, мне -
пятнадцать лет. Она была сестрой одного моего товарища, он провалился по
латыни и греческому, - большой был шалопай и бездельник. Однажды в коридоре
гимназии меня остановил потрепанный, унылого вида, подвыпивший господин, он