"Карел Чапек. Обыкновенная жизнь" - читать интересную книгу автора

- Опять привыкать к новому идиоту, - посетовал он - Скольких трудов мне
стоило заставить твоего предшественника заткнуться, а ты собираешься теперь
дрыхнуть как пень!
Это было сказано с горечью, но я страшно обрадовался тому, что кто-то
со мной разговаривает.
- Что это были за стихи? - спросил я.
Молодой человек рассвирепел.
- Стихи! Что ты понимаешь в стихах, молокосос! Послушай,- заплетающимся
языком бормотал он,- хочешь со мной ладить, тогда упаси тебя бог
разговаривать со мной об этом дурацком парнасизме. Ни хрена ты в поэзии не
смыслишь.
Держа ботинок в руке и заглядывая в его недра, он начал тихо и страстно
читать какое-то стихотворение. Очарование легким морозцем охватило меня -
все это было так бесконечно ново и странно. Поэт швырнул ботинок в дверь - в
знак того, что кончил,- и встал.
- Нищета,- вздохнул он.- Нищета.
Он задул лампу и тяжело повалился на кушетку; слышно было, как он
что-то шепчет. Потом в темноте раздался его голос:
- Слушай, как там дальше: "Ангел божий, мой хранитель..." А? Тоже не
помнишь? Вот станешь такой же свиньей, как я, и тебе захочется вспомнить,
погоди, ох, как захочется.
Утром он еще спал, опухший и растрепанный. А проснувшись, смерил меня
угрюмым взглядом.
- Философию изучать? К чему? И охота тебе...
Однако он покровительственно проводил меня к университету - "вот здесь
это, а там то, и пошел ты к черту ". Я был сбит с толку и околдован. Так вот
она, Прага, и вот какие здесь люди! Наверное, это в порядке вещей, и мне
надо приспособиться.
За несколько дней я ознакомился с распорядком университетских лекций,
царапал в тетрадках ученые выкладки, которых я и доныне не понимаю, а по
ночам спорил с пьяным поэтом о поэзии, о девчонках, о жизни вообще, все это,
вместе взятое, вызывало в моей провинциальной голове некое кружение, однако
вовсе не неприятное. Да и помимо того было на что смотреть. Вообще всего
вдруг стало слишком много, меня захлестнуло, хаотично и внезапно. Я, может
быть, снова закопался бы в свою надежную нелюдимую зубрежку, если б не
толстый пьяный стихотворец с его возбуждающими проповедями. "Все на свете
дерьмо",- скажет он безапелляционно, и дело с концом; одну лишь поэзию он
частично исключал из круга своего неистового презрения. Я жадно впитывал его
циничное высокомерие к явлениям жизни; он помог мне победно справиться с
нагромождением новых впечатлений и неразрешимых вопросов; я мог теперь с
гордостью и удовлетворением смотреть на множество вещей, на которые мне
стало наплевать. Разве это не давало мне великолепного чувства превосходства
над всем тем, что я отрицал? Не освобождало от романтических и
меланхолических грез о жизни, которую мне все еще, вопреки моей прекрасной
свободе и документально удостоверенной зрелости, не удавалось забрать в свои
руки? В юности человеку хочется всего, что он видит, и он сердится, когда не
может всего этого получить, за что и мстит миру и людям, ища, в чем бы им
отказать. Потом он силится сам себя убедить в собственной неистовости;
начинаются ночные кутежи, экспедиции в темные закоулки жизни, ужасающе
пустозвонные споры и погоня за любовным опытом, словно в этом и есть