"Карел Чапек. Обыкновенная жизнь" - читать интересную книгу автора

Но никто не должен знать про это, практиканту нельзя болеть, а то еще
уволят; так что пусть держит про себя то, что с ним происходит по ночам.
Хорошо еще, я успел кое-чего повидать, так что хоть есть чему сниться. Но
такие тяжелые сны: все перепутано и туманно - просто чудовищно. И до того у
меня настоящая и серьезная жизнь, господа, что я от нее подыхаю. Жизнью надо
как-то пренебрегать, чтоб постичь ей цену.
Этот период был у меня каким-то бесконечным монологом; страшная вещь
монолог - нечто вроде самоистребления, вроде отсекания уз, привязывающих нас
к жизни. Человек, ведущий монолог,- он уже не просто одинок, он отчислен,
потерян. Бог весть, что это было во мне,- строптивость или еще что, но я
находил какую-то странную прелесть в своей конторе хотя бы за то, что она
меня губила, к тому же еще возбуждающая нервозность прибытий и отъездов, эта
суета, этот хаос... Вокзалы - особенно в большом городе - слишком
полнокровный, несколько воспаленный узел, и черт его знает, отчего они
притягивают столько всякого сброда - мелких воришек, хлыщей, потаскушек и
чудаков, может быть, потому, что люди, отъезжающие или приезжающие, уже тем
самым выбиты из привычной колеи и становятся, как бы сказать, благоприятной
почвой, на которой легко взрасти всяким порокам. И я с каким-то
удовлетворением принюхивался к слабому запаху разложения - он так подходил к
моему бредовому настрою, к мстительному чувству, что вот я гибну, подыхаю.
Вдобавок, понятно, сюда примешивалось еще одно торжествующее чувство: ведь
именно на этот перрон я вышел из вагона тогда, чуть больше года назад,
оробевший деревенский простачок с деревянным сундучком, не знающий, куда
податься. Теперь я шагаю через пути, помахивая авизовками, небрежный и
пресыщенный; далеко же ушел я за это время,- и куда они подевались, мои
глупые, робкие годы! Далеко я ушел - едва ли не к самому концу...
Однажды я, сидя над своими бумагами, выплюнул в платок кровяной сгусток
- и пока, пораженный, разглядывал его, отхаркнул еще один, куда больший,
огромный комок. Сбежались сослуживцы, перепуганные и растерянные, один
старый чиновник все вытирал мне полотенцем потный лоб; я вдруг ощутил себя
паном Мартинеком, подручным отца,- его схватило за работой, и он сидел потом
на досках, страшно бледный и весь в поту, и прятал лицо в ладони; я глазел
на него издали, потрясенный, и вот теперь у меня было такое же невообразимое
ощущение ужаса и отчужденности, как тогда. Старый чиновник в очках, похожий
на черного медлительного жука, отвел меня домой и уложил в постель, он даже
потом навещал меня, видя, что мне страшно. Через несколько дней я поднялся,
но бог весть, что это со мной приключилось: меня вдруг обуяла неистовая
жажда жить, жить хотя бы так тихо и медлительно, как этот чиновник, - жажда
сидеть за столом, корпеть над бумагами под тихое, упрямое шипение газовой
лампы...
В то время "наверху", среди начальства, сидел какой-то весьма умный
человек; не затевая возни с исследованием моего здоровья, меня просто
перевели на железнодорожную станцийку в горах.
XI

В своем роде это был конец света; здесь кончался железнодорожный путь;
недалеко за станцией был тупик, и там последние ржавые рельсы зарастали
пастушьей сумкой и сухим мятликом. Дальше ехать некуда; дальше - шумит
зеленая горная речка в изгибе узкой долины. Ну вот, здесь мы - как бы на дне
кармана, конец, дальше нет ничего. По-моему, железнодорожные пути были