"Карел Чапек. Обыкновенная жизнь" - читать интересную книгу автора

хорошо, говорит в нем что-то, вздыхай-ка побольше, да поглубже притом - это
полезно для легких. И ловец форели вздыхает много и глубоко.
Но надо признаться: не так-то легко он поддался, не так-то легко
примирился с последней на свете станцией. Во-первых, пришлось показать, что
он - из столицы, а не так себе кто-нибудь; ему приятно быть немного
загадочным, и при служащих лесничества, при багровоносых бородачах с гор он
держит себя как много переживший человек; взгляните только, какие глубокие
иронические морщины прорезала жизнь у его губ! Но бородачи не очень-то его
понимали - были слишком здоровы. Хвастались похождениями с девками в
малинниках или на сельских гулянках, по воскресеньям способны были часами
отдаваться игре в кегли. В конце концов и человек с интересным бледным лицом
поймал себя на том, как спокойно и мягко завлекает его это занятие: следить,
как катятся шары и падают кегли; всегда одно и то же, и всякий раз новое -
словно волны реки. Колея, зарастающая травой и пастушьей сумкой. Увозят
штабели досок, а на их месте появляются новые. Все одно и то же - и всякий
раз новое. "Господа, я поймал пять форелей..." - "Где?" - "Да тотчас за
станцией, вот такие здоровенные..."
Порой я ужасался: и это - жизнь? Да, это - жизнь, Два поезда в день,
тупик в траве, и сразу за ним- стеной - вселенная.
Интересный человек, сидящий на досках, мирно нагнулся за камушком, чтоб
швырнуть им в курицу стрелочника. Всполошись, кура-дура! А я уже обрел
равновесие.
XII

Теперь я вижу: весь этот скрип, это дребезжанье было не более, чем
переезд через стрелку; я-то думал-разорвусь, так все во мне громыхало, а я
меж тем уже въезжал на нужную, на долгую колею жизни. Что-то в человеке
сопротивляется, когда жизнь его выходит на окончательный путь; ведь до того
была у него еще какая-то смутная возможность стать тем или иным, пойти той
или иной дорогой, теперь же все решается по воле, высшей, чем его
собственная. Поэтому он восстает в душе и мечется, не зная, что эти
сотрясения и есть перестук колес судьбы, въезжающей на верную колею.
Теперь-то я вижу, как складно и связно развернулось все, с самого
детства; все, почти все было не случайностью, но звеном в цепи неизбежности.
Я сказал бы, что судьба моя была решена, когда в краю моего детства начали
строить железную дорогу; крошечный мир старинного городка внезапно связали с
безбрежным пространством, открылась дорога в огромный мир - городок обувал
семимильные сапоги; он до неузнаваемости изменился с той поры, в нем выросло
много фабрик, стало много денег и нищеты,- короче, это был для него
исторический поворот. И пусть я тогда не понимал всего так, меня восхищали
новые, шумные, мужские дела, ворвавшиеся в замкнутый мир ребенка,- эти
галдящие босяки, чернь, собравшаяся со всех концов света, динамитные взрывы,
раскопанные откосы. Думаю, и глубокая моя детская любовь к девочке-чужеземке
в значительной своей части была выражением этой восхищенности. И застряло
это во мне - подсознательно и неискоренимо; иначе почему же мне, при первом
же случае, пришло в голову искать место именно на железной дороге?
Ну да, годы учения были как бы другой колеей, но разве не томила меня
тогда тоска и не чувствовал я себя словно потерянным? Зато я находил
удовлетворенность и опору в выполнении обязанности; мне облегчением было
придерживаться предписанного пути школьного распорядка, то был некий режим,