"Карел Чапек. Обыкновенная жизнь" - читать интересную книгу автора

выходил из себя. "Это что такое! - бранился он. - Здесь международные
экспрессы ходят, а вы тут свинство разводите!" Причем свинством называлась,
например, брошенная бумажка,- но нельзя же, ведь близится славный миг: вон,
из-за поворота, хрипло гудя, уже выныривает могучая, высокая грудь паровоза,
начальник делает три шага вперед - и экспресс бурей проносится мимо,
машинист приветственно машет, со ступенек вагонов салютуют кондукторы, а наш
старый начальник стоит навытяжку, пятки вместе, носки врозь, ботинки
начищены до зеркального блеска, и он с достоинством подносит ладонь к
красной фуражке. (В пяти шагах позади него служащий с интересным бледным
лицом, - высокая фуражка, штаны блестят от сидения, - салютует чуть-чуть
небрежнее, и это - я.) Потом старый начальник широким, хозяйским взглядом
обводит синее небо, чистые окна, цветущие петунии, разметенный песок,
собственные сияющие ботинки и рельсы, тоже сияющие, словно он специально
велел их надраить, довольный, поглаживает свой нос - что ж, мол, хорошо
получилось - и идет раскурить свою трубку. Обряд этот отправляется шесть раз
на дню, с неизменной помпой и неизменной торжественностью. Во всей монархии
железнодорожная братия знала старого начальника и его образцовую станцию;
торжественное прохождение экспрессов было серьезной и милой игрой, которой
все радовались. А по воскресеньям после обеда на крытом перроне открывался
праздничный променад; местный люд, разодетый и накрахмаленный, мирно и чинно
прогуливался под корзинками с лобелиями, а начальник, заложив руки за спину,
расхаживал вдоль путей, словно хозяин, поглядывая, все ли в порядке. Это
была его станция, его хозяйство; и если б могли твориться чудеса ради
вознаграждения и восславления праведных душ, то когда-нибудь у нашего
перрона остановился бы международный скорый (тот, что в 12.17), и из него
вышел бы государь император, приложил бы он два пальца к козырьку, да и
сказал бы: "Красиво тут у вас, господин начальник. Я уже много раз любовался
вашей станцией".
Старик любил свою станцию, любил все, что имело отношение к железной
дороге, но главной страстью его были паровозы. Он знал их все наперечет по
номерам их серий, знал все их достоинства. "Вон тот немного трудно берет
подъем, зато какая форма, господа! А этот, гляньте, длина-то, боже мой, вот
это котел!" Он говорил о них, как о девушках, восхищенно и благоговейно.
"Ладно, вы вот, смеетесь над этой кургузой и пузатой тридцатьшестеркой с
широкой трубой, зато возраст-то у нее какой почтенный, молодой человек!"
Перед машинами скорых поездов он просто-таки страстно преклонялся. "Эта
низкая, атлетическая труба, эта высокая грудь, а колеса-то, братец, вот где
красота!" Жизнь его обретала настоящий пафос - оттого, что вся эта красота
только пролетала мимо ураганом; и все же для нее он начищал свои ботинки,
для нее украшал окна петуниями и следил, чтоб нигде - ни пятнышка. Мой бог,
до чего же простой рецепт для счастливой жизни: то, что мы делаем, - делать
из любви к самому делу!
И один бог знает, каким чудом на этой станции подобралась такая
коллекция добряков. Молодой телеграфист, робкий заика, собирал почтовые
марки и страшно стеснялся этого; всякий раз он поспешно прятал их в стол,
краснея до корней волос, а мы все прикидывались, будто и не знаем ничего, и
украдкой - в бумаги на его столе, в книгу, которую он читал, засовывали
марки, какие только могли достать. Их привозили нам почтовики с поездов.
Вероятно, отдирали со всех писем из-за границы, проходивших через их руки;
конечно, этого не полагалось, и потому начальник наш делал вид, будто и