"Карел Чапек. Обыкновенная жизнь" - читать интересную книгу автора

служебной фуражке, внизу, обхожу станцию от блокпоста к блокпосту, это мое
хозяйство; вероятно, я - могущественный и строгий начальник, потому что все
становятся беспредельно точными и усердными, стоит мне показаться в виду;
смотреть - вот главная моя работа. Потом я иду пожать руку усатым лесничим -
они люди многоопытные и знают, что такое порядок.
Господа в зеленых шляпах уже почитают долгом подать руку начальнику
станции; он ведь такая же неотъемлемая фигура в этом месте, как священник
или здешний доктор, почему и надлежит поболтать с ним о здоровье и о погоде.
И вечером начальник станции заметит между прочим: "Был тут граф имярек,
что-то худо он выглядит". Жена кивнет, - по ее мнению, это просто возраст.
"Какой там возраст! - запротестую я с обидой человека, которому пошел пятый
десяток,- Ему ведь только шестьдесят!" Жена улыбнется, взглянет на меня, как
бы говоря: ну, ты-то что, ты в расцвете сил; вот что значит спокойная жизнь!
Потом - тишина; лампа жужжит, я читаю газеты, жена - немецкий роман. Знаю -
роман очень трогательный, о великой и чистой любви, она до сих пор страшно
любит читать подобные вещи, и вовсе ее не смущает, что в жизни все не так.
Ведь супружеская любовь - совершенно иное дело; она - тоже часть порядка, и
потом - это полезно для здоровья.
Я пишу это, когда она, бедняжечка, давно уже покоится в земле. Бог
весть по скольку раз в день вспоминаю о ней, но меньше всего - о месяцах ее
тяжкой болезни перед смертью; я избегаю этих воспоминаний. До странности
мало вспоминаю о нашей любви и о первых совместных годах, а больше всего -
как раз о той покойной, неизменной в своем течении жизни на нашей станции.
Сейчас у меня хорошая экономка, она заботится обо мне, как только может, но
когда, к примеру, я ищу носовой платок или шарю под кроватью домашние туфли
- вот тут-то и вижу: господи, сколько любви и внимания было в том порядке и
во всем, что делала жена, и чувствую себя до ужаса осиротевшим, и у меня
сжимается горло...
XVIII

Потом нагрянула война. Моя станция была довольно важным узлом
транспортировки войск и боеприпасов, и приставили к нам военного коменданта
- какого-то пьяного сотника, чуть ли не в белой горячке. С утра, пока он еще
помнил себя, он драл глотку, лез в мои дела, саблей грозил путевому мастеру;
я просил начальство заменить его кем-нибудь по возможности более нормальным,
но просьбы мои не помогли, и оставалось только махнуть рукой. Образцовая моя
станция приходила в упадок - больно было смотреть; ее затопил бессмысленный
хаос войны, лазаретный смрад, забитые эшелоны, отвратительный осадок грязи.
На перронах - узлы, семьи, эвакуированные из фронтовой полосы, в залах
ожидания на скамьях, на заплеванном полу спят, как убитые, солдаты. И все
время патрулируют охрипшие, осатаневшие жандармы, ищут дезертиров или
несчастных, везущих в мешке немного картошки; все время крик, причитания,
люди раздраженно рычат друг на друга, их куда-то гонят, как стадо овец,
посреди всей этой неразберихи торчит длинный, до ужаса тихий состав с
ранеными, и слышно, как где-то, прислонившись к стенке вагона, блюет пьяный
сотник.
Господи, как начал я все это ненавидеть! Войну, железную дорогу, и
станцию свою, и все на свете... Мне противно было смотреть на вагоны,
воняющие грязью и дезинфекцией, вагоны с выбитыми окнами и исписанными
стенками; опротивели ненужная суета и ожидание, вечно забитые пути, толстые