"Чарльз Спенсер Чаплин. Моя биография " - читать интересную книгу автора

памяти, но я ясно помню, как нетерпеливо мы ждали часа полуденной трапезы за
длинным столом в обществе других детей. За порядком во время еды наблюдал
один из обитателей работного дома, почтенный старец, лет семидесяти пяти,
очень достойного вида, с жиденькой седой бородкой и печальными глазами. Он
выбрал меня, сказав, что я буду сидеть с ним рядом, потому что я самый
маленький и, пока меня не остригли, самый кудрявый. Он называл меня своим
"тигром" и обещал, что когда я вырасту большим, то буду носить цилиндр с
кокардой и сидеть на запятках его кареты, скрестив руки на груди. Я был
очень благодарен за такую честь и уже почувствовал к нему сердечную
привязанность. Но через день-два появился мальчик моложе и кудрявее меня и
занял мое место рядом со старым джентльменом, который, посмеиваясь, объявил
мне, что это почетное право всегда принадлежит самому юному и самому
кудрявому мальчику.
Через три недели нас перевели из Лэмбетского работного дома в
Хэнуэллский приют для сирот и бедных детей, расположенный в двенадцати милях
от Лондона. Поездка туда в хлебном фургоне была весьма приятным
приключением. В те дни окрестности Хэнуэлла - обсаженные каштанами дороги,
поля зреющей пшеницы и фруктовые сады - были необыкновенно хороши. До сих
пор густой влажный запах земли после дождя всегда напоминает мне Хэнуэлл.
По приезде нас сразу направили в изолятор, затем на медицинский осмотр
и проверку умственных способностей. Это была разумная мера, так как больной
или умственно отсталый ребенок среди трехсот-четырехсот сверстников и сам
будет страдать и принесет вред всей школе.
Первые несколько дней я чувствовал себя несчастным и заброшенным. В
работном доме я знал, что мать была где-то рядом, и это меня успокаивало, а
здесь, в Хэнуэлле, нас разделяли многие мили. Сидней и я благополучно прошли
все осмотры и были приняты в приют, но тут нас разлучили: Сиднея отправили в
отделение старших, а меня к малышам. Мы спали в разных корпусах и редко
виделись. Мне было тогда немногим больше шести, и я вдруг остался совсем
один. Я чувствовал себя очень несчастным, особенно в летние вечера, в часы
молитвы перед сном, когда, стоя на коленях в дортуаре среди двадцати других
малышей в ночных рубашках, следил через высокое окно за сгущающимися над
дальними холмами сумерками и громко, не очень в лад тянул вместе со всеми:

О не оставь меня на склоне дня!
Темнеет. Боже, не оставь меня!
Когда другие мне помочь не в силах,
О не покинь меня, заступник сирых!

В эти минуты я был очень несчастен. Слов я толком не понимал, но
печальный напев и синие сумерки усиливали мою грусть.
Однако не прошло и двух месяцев, как нас, к великой нашей радости,
неожиданно выписали и доставили обратно в Лэмбетский работный дом. У ворот
нас встретила мать, одетая в свое собственное платье. Желая устроить нам
сюрприз, она заявила о своем уходе из работного дома только ради того, чтобы
денек провести с нами. Она собиралась, побыв с нами несколько часов на воле,
в тот же день вернуться в работный дом. Иного способа повидаться с нами у
нее не было.
При поступлении в работный дом всю нашу одежду отобрали а как следует
пропарили ее, а теперь возвратили неглаженной. Поэтому мы все трое имели