"Александр Чаянов. Необычайные, но истинные приключения графа Федора Михайловича Бутурлина" - читать интересную книгу автора

размеры оброков рязанских деревень.
Под сводами, помнившими трагические события царствования второго
Петра, спорили до одурения о талантах Сандуновой и Ожегина и о новых
замыслах Медокса, пели куплеты из "Кусковского перевозчика", обсуждали
прогулки и фейерверки и восторгались талантом Бомарше.
Федор стремился быть корифеем в радостном круговороте лиц и
происшествий, окружавших его жену, и только, когда последняя карета увозила
от его подъезда запоздалых гостей, и Жервеза, едва успев раздеться,
засыпала мертвым счастливым сном, он пробирался в свой кабинет и, смотря на
переплеты тридцати томов "Ars moriendi", часами просиживал недвижно в
ночной тишине, томительно, безысходно думая о путях своей жизни.
Мысль, омрачившая первое утро его новой жизни, постепенно отравляла
душу и подтачивала его бытие.
Он знал, что есть сроки пламенному счастью их жизни и с каждым часом
близится какой-то удар, неизвестный, но тем более ужасный, но и эти
драгоценные, убегающие в Лету часы были отравлены для него сознанием их
карточного происхождения.
Когда Жервеза, с ногами забравшись к нему на колени, разглаживала
пальцами морщины его лба и бурно выражала свое удивление тому, как могла
она раньше его не любить, перед глазами Федора вырастала дама бубен,
положенная перед ним на зеленое сукно костлявыми Брюсовыми пальцами, и ему
хотелось плакать от досады и внутренней пустоты.
Бутурлин только сейчас понял, что, продав наследие матери за год
краденого счастья, он обрек себя сам на утонченную пытку.
С течением времени он стал набожным и месяца за два до рокового срока
открылся во всем отцу Алексею.
Меж тем московская жизнь кипела вокруг него в незамедляемом беге
своем. Улыбаясь друзьям и недругам раз навсегда сложенной маской своего
лица, Федор внимал безучастно рассказам о том, как Кирилл Разумовский в
шлафроке и ночном колпаке принимал Потемкина, об успехах "Синава и Трувора"
и шепоту о княжне Таракановой, спасенной из рук Орлова и заточенной в тиши
московского монастыря.
Восковая маска его лица спадала только тогда, когда перед киотом
образов беседовал он с отцом Алексеем о едином для него значительном,
наполнявшем его душу трепетом.
Тщедушный иерей ожесточался и, листая страницы четьи миней,
повествовал о кознях сатанинских, искушавших землю, и о подвиге духовном их
уничтожения.
Федор отчетливо помнил и Спасов лик, озаренный лампадой, и низкую,
пропахшую елеем комнату священника, в которой принял он свое решение.
Помнил и ту минуту, как отец Алексей окропил святой водой лезвие
топора и с горящими глазами передал сей "молот духовный" в его руки.
На этот раз Бутурлин не стал стучать у подъезда брюсовского дома, а
выдавил осторожно стекло в одной из темных комнат и внезапно вошел в
кабинет Якова Вилимовича из внутренних апартаментов.
Старик согнулся над столом и с исступленным выражением лица
рассматривал карты разложенного пасьянса. Федор видел, как он грозил
кому-то кулаком и резким движением перекладывал то одну, то другую карту с
места на место.
Ужас охватил Бутурлина, ибо он понимал, что под этими костлявыми