"Клара Ченко "Заговор *Пушкин*"" - читать интересную книгу автора

Шевцов, и его тело потеряло довольно обаятельную харизму сумасброда,
покрывшись нарочитым слоем бытового убийства.
Умерщвленный якобы женой, затрапезного вида человек, в подмышках
которого ветвились буйные поросли нательной растительности, некто, до
которого всем нам нет дела, Михаил Шевцов, был не кто иной, как знакомый
сумасброд Илья Каббалин, но какая разительная метаморфоза произошла с ним
за шесть месяцев после нашей встречи в редакции (тогда еще на Герцена).

Hаскоро перекусив, я отправился на Сокол, поймав запоздалое, желтобокое
такси, словно глубинная рыба вынырнувшее из поздней ночи с тускло
светящимся зеленым фонариком во лбу. Папку отыскал с трудом, вывалив на
пол кипу рекламных плакатов и корректур, мои /`%$/`(ob(o смахивали на
ночной вояж квартирных воров одержимых поиском припрятанных сокровищ, во
время отсутствия квартирантов.
Содержимое папки рассыпалось на столе в молочной лужице света,
пролившейся из под абажура настольной лампы оттенка вызревающего
танжерина, впервые нашедшей применение, обычно как символ меряющей время
на свой одинокий лад на столе у окна. Кособокие литеры хаотично брызнули в
скач, запрыгали, а затем побежали перед моими глазами уже упорядоченно, с
левой стороны на правую, страница соскальзывала на страницу. Передо мной
раскрылся дневник (имитация дневника?) Михаила Шевцова, подкупающий
частыми абстракциями в построении, отсутствием датировок, отступлениями
лирическими, в общем, это был экзистенциальный дневник человека, через
час, в котором, я стал угадывать родственную душу (возможно я был под
мухой), даже прощая откровенную в некоторых местах неграмотность и
многочисленные опечатки. Судя по всему Шевцов, или Каббалин, как он себя
именовал при нашей очной встрече, был человек незаурядный, даже
мистический, но отдающей искусству сложения строк слишком мало значения и
времени, от чего его текст напоминал работу литератора проходящего только
путь становления, часто встречались заимствования и довольно прозрачные,
некоторые места были откровенно слабы, но в целом рукопись меня захватила
и может быть тому виной моя "болезнь". Во всяком случае, мозгу требовалась
пища, и рукопись вполне для этого сгодилась, иначе он принялся б пожирать
самого меня, а учинять себе пристальный разбор мне как раз было не в руку.
"Пушкин в мою сознательную жизнь вошел сразу же, как только она посмела
оформиться. В комнате, где я просыпался и засыпал, где я проводил время в
играх и детской ереси зримо присутствовал Александр Сергеевич. Сохраняя
подобающую ему стройность рядов, (которую придали Александру Сергеевичу
мои родители) он поднимался под высокий потолок комнаты, завершаясь на
уровне карниза держащего темно-зеленые занавеси. Пушкин восходил к потолку
томами крупными, (будучи мальчиком я не мог удержать нижние - тяжелые тома
дольше двух минут над каштановой полиролью письменного стола), и томами
совсем легкими - верхними, состоящими в основном из произведений
многообразных пушкинистов, (нередко среди названий попадалось нечто в
стиле "мифов и легенд"), предназначенными для чтения в дороге, к которым
во все время моего детства я так и не притронулся, не доставая до них даже
после умопомрачительной пирамиды, что комбинировал из письменного стола,
кухонного табурета и маленького стульчика, на котором сиживал в детстве. К
дню своего восемнадцатилетия, войдя в онегинскую пору, я уже тихо и мрачно
ненавидел великого поэта.