"Мейвис Чик. Любовник тетушки Маргарет " - читать интересную книгу автора

стукнуло примерно восемьдесят, так что подобный образ мыслей, видимо,
способствует долголетию. - И улыбнулась. - Надеюсь, мне это тоже поможет...
С тех пор все, что покупала миссис Мортимер, поступало ко мне для
достойного обрамления. Другие, более мелкие экспонаты коллекции, которые она
держала в папках и ящиках, постепенно просеивались и классифицировались:
Дюбюффе - к Дайну, Хепуорт - к Поллоку. Бесконечное разнообразие коллекции
свидетельствовало о широте ее вкуса и остроте видения. Она не любила и
никогда не покупала Хокни. Меня это удивило. Ведь он был очень популярен.
- Недостаточно хороший рисовальщик, дорогая, - пояснила она. - Не
намного лучше какого-нибудь заурядного уличного графика. Если хотите увидеть
действительно изящную линию, смотрите Матисса или Роджера Хилтона...
У нее была небольшая картина Матисса "Головка девочки", которую мне
хотелось бы иметь больше всего на свете. Я не могла смотреть на нее без
слез, такая эта девочка была очаровательная, такая нежная и так напоминала
мне невинное детство Саскии. Матисс необыкновенно точно передал печаль,
которую рождает сознание того, что красота быстротечна. Это чувство родители
редко испытывают, постоянно общаясь с детьми, но отчетливо ощущают, видя их
спящими. Глядя на эту картину сквозь застилавшие глаза слезы, я начинала
понимать, что имела в виду миссис Мортимер, говоря об изяществе линии.
Благодаря посредничеству миссис Мортимер мне удалось создать
собственное скромное дело, хотя я не собиралась становиться профессиональной
окантовщицей. Предоставив отели и рестораны другим, я сосредоточилась на
галереях и частных владельцах. Иногда обрамляла картины для самих
художников, но делала это со страхом. Авторы работ часто не знали, чего
именно хотят, зато постоянно высказывали соображения о том, чего не хотят. А
иногда точно, до энной, весьма высокой степени, знали, чего хотят. Я так и
не поняла, какой вариант хуже.
Работы было много, и я в конце концов перенесла свой бизнес с чердака в
маленькую мастерскую возле Хаммерсмита. Племянница росла под моим крылом
девочкой вполне сознательной, уверенной в себе и счастливой. Саския была так
похожа на Лорну, что порой мне делалось больно. Жестикуляцию и мимику она
тоже унаследовала от матери: также склоняла набок голову, в смущенной
полуулыбке растягивала губы, когда ей чего-то хотелось, но она не знала, как
попросить.
Те моменты, когда она принималась расспрашивать о матери - как та
одевалась, шутила ли, ела ли шпинат, какую стрижку предпочитала: длинную или
короткую, любила ли кошек, - были мучительны, хотя ответить на вопросы не
составляло труда, достав альбом с фотографиями.
Но тяжелее всего мне было, когда ей хотелось узнать что-то об отце. В
такие минуты она мне казалась предательницей. В конце концов, Саския ведь
знала, что он убил ее мать. Как она могла интересоваться им? Однако для
ребенка смерть, разумеется, всего лишь слово, дети понятия не имеют о том,
что такое утрата. Поскольку и Саския по-настоящему не понимала, чего
лишилась, ее любопытство не было ни шокирующим, ни непростительным. У ее
подруг имелись отцы, даже если не жили в семьях, - стало быть, и у нее
должен быть. Я не могла отмахиваться от вопросов, но они ранили меня,
поскольку мне хотелось, чтобы она ненавидела и его, и то, что он сделал.
Я-то ненавидела.
Не могу сказать, когда моя непримиримая ненависть и горечь сменились
холодным презрением. Думаю, примерно в то время, когда умер мой отец. Помню,