"Джозеф Конрад. Караин (воспоминание) " - читать интересную книгу автора

металлических блюд, расставленных на тонких циновках. Этот полубезродный
авантюрист пировал по-царски. Люди сидели на корточках тесными группами вокруг
больших деревянных чаш; смуглые руки витали над белоснежными холмами риса.
Сидя поодаль от остальных на незамысловатом своем сиденье, он опустил на
локоть низко склоненную голову; рядом юный певец-импровизатор пел высоким
голосом славу его отваге и мудрости. Юноша раскачивался взад-вперед,
экстатически выкатив глаза; старые женщины, ковыляя, разносили блюда с едой, а
мужчины, низко сидя на корточках, порой поднимали головы и серьезно слушали
певца, не переставая жевать. Песня триумфа звенела в ночи, куплеты ее звучали
скорбно и яростно, как пророчества отшельника. Караин остановил певца знаком:
"Довольно!" Вдалеке ухнула сова, ликованием встречая в гуще листвы кромешную
тьму; наверху ящерицы бегали в сухих пальмовых ветвях кровли, шурша и тихо
попискивая; шум перемешанных голосов вдруг сделался громче. Обведя всех
круговым встревоженным взглядом, как человек, чей сон внезапно был прерван
ощущением некой опасности, он откинулся на спинку сиденья и под взором старого
чародея, глядевшего на него сверху вниз, вновь подхватил, не смежая широко
раскрытых глаз, ускользнувшую было нить сновидения. Люди были чутки к его
настроениям; оживившийся на миг разговор соскользнул в тишину, как волна по
наклонному берегу. Вождь был не в духе. И поверх разровнявшегося, еле слышного
шепота теперь возникали лишь единичные звуки - то легкий звяк оружия, то более
громко произнесенное слово, отчетливое и отдельное, то тяжелый звон массивного
медного подноса.


III

Два года мы наведывались к нему через небольшие промежутки времени. Мы
прониклись к нему симпатией, доверием, почти восхищением. Он замышлял и
готовил войну с терпением и прозорливостью, проявляя такую верность
поставленной цели и такое упорство, какие я считал невозможными в малайце.
Казалось, он не испытывает страха перед будущим, и дальновидность его планов
была бы безупречной, если бы не его полное неведение обо всем, что касалось
других частей мира. Мы пытались его просветить, но все наши попытки объяснить
ему, что силы, с которыми он собирается тягаться, неодолимы, разбивались о его
неудержимое стремление разящим ударом удовлетворить свои первобытные чаяния.
Он нас не понимал и выдвигал в ответ доводы, в практичности своей столь
детские, что было от чего прийти в бешенство. Ну как прикажете спорить с
подобной нелепостью? Порой мы замечали тлеющую в нем угрюмую ярость - смутное,
хмурое, сосредоточенное ощущение несправедливости, сгущенную тягу к насилию,
всегда опасную в жителе этих краев. Он в любой миг мог полыхнуть одержимостью.
Однажды, когда мы допоздна засиделись у него в кампонге, он вдруг вскочил на
ноги. Рядом в роще горел большой, яркий костер; пятна света и мглы,
перемежаясь, плясали меж древесных стволов; в неподвижном ночном воздухе
летучие мыши выпархивали из крон и впархивали обратно, как трепещущие хлопья
более плотной тьмы. Выхватив из рук у старика ножны, он с визгом железа
обнажил меч и с размаху всадил острием в землю. Серебряная рукоять, как живая,
закачалась перед ним, отпущенная, на узком прямом лезвии. Он отступил на шаг и
глухим, яростным голосом обратился к подрагивающему клинку: "Если есть святая
доблесть в огне и в железе, в руке, что выковала тебя, и в словах, что сказаны
над тобой, в желании моего сердца и в мудрости оружейников - вместе мы одолеем