"Осаму Дадзай. Исповедь "неполноценного" человека" - читать интересную книгу автора

случае им, действительно, легко жить. Но неужто все люди таковы? И все
вполне довольны собой? Не понимаю... Неужели все они ночью крепко спят и
наутро встают бодрые? Какие сны им снятся? О чем они думают, когда идут по
улице? О деньгах? Вряд ли только о них. Мне приходилось слышать, что люди
живут ради еды, но я не слышал еще, чтоб жили исключительно ради денег...
Хотя всякое бывает. Нет, непонятно мне все это... Чем чаще я думал об этих
вещах, тем меньше понимал и тем большее беспокойство терзало меня. А также
страх, что я один не такой, как все. Я не в силах общаться с целым миром. Ну
о чем я должен рассуждать с людьми? Ну как? Не знаю...
И тут меня осенило: надо стать паяцем. Это будет последней попыткой
перекинуть мост между собою и людьми. Испытывая перед ними чрезвычайный
страх, я все же на окончательный разрыв пойти не мог. Вот так и получилось,
что шутовское кривлянье стало единственной связующей ниточкой между мною и
всеми другими людьми. Гримаса улыбки не сходила с моего лица, в то время,
как душу терзало отчаяние; шутовство стоило огромных усилий, я всегда
находился на пределе и в любой момент мог сорваться.
Да, с детских лет я совершенно не представлял, как живут мои родные,
что их заботит, о чем они думают; и в то же время не мог примириться с их
унылым существованием. Оттого, наверное, прекрасно научился паясничать. Как
и когда это произошло - не знаю, но с малых лет я владел способностью не
произносить ни слова правды.
Вот фотография, на которой я снят со своей семьей: у всех серьезное
выражение лица и только на моем, конечно же, кривая улыбка. Это тоже
притворство, пока еще детское и в чем-то печальное.
Я никогда не огрызался с домашними, хотя их ворчание отдавалось во мне
раскатами грома и доводило до безумия. Наоборот, я укреплялся во мнении, что
как раз их речи и выражают общечеловеческие истины, да вот только у меня нет
сил жить в соответствии с ними и, вероятно, я уже до конца дней своих не
смогу сосуществовать с людьми. Поэтому никогда не вступал в споры, не
пытался оправдываться. Стоило кому-нибудь побранить меня - я сразу же с
готовностью признавал свою вину. Все нападки сносил молча. Но чего мне это
стоило! Порой я буквально сходил с ума.
Естественно, никому не нравится, когда его ругают, когда на него
злятся, но мне в искаженном злобой человеческом лице видится истинная -
звериная - сущность, и человек-зверь кажется мне страшнее нравом, чем лев,
крокодил или дракон. Обычно звериный нрав люди стараются спрятать поглубже,
но бывают моменты, когда он проявляется - подобно тому, как корова дремлет,
лениво пощипывая травку, и вдруг нет-нет да и шлеп хвостом севшего на брюхо
слепня. Всякий раз я содрогаюсь, видя в человеке разбуженного злобой зверя;
волосы на голове встают дыбом: неужто злоба - неизбежный спутник человека в
его странствиях по жизни? Я всегда приходил в отчаяние от этой мысли.
Постоянно люди ввергали меня в панический ужас, я уже уверовал, что не
состоялся как человек, и все это выливалось в то, что я скрывал свои
терзания в тайниках души, усиленно маскировал меланхолию, нервозность,
закутываясь в одежды; наивного оптимизма, все более становился паяцем,
чудаком.
Главное - заставлять людей смеяться, - рассуждал я, - и тогда им не
особенно бросится в глаза мое пребывание вне того, что они называют
"жизнью"; во всяком случае, мне не следует становиться бельмом в их глазах;
я - ничто, я - воздух, небо. Все более укрепляясь в этом мнении, я