"Ричард Генри Дана. Два года на палубе (1840) " - читать интересную книгу автора

основательно пообтрепались и латали свою одежду непрестанно и чувствовали
себя так, словно наша судьба окончательно решена и нет никакой надежды
изменить ее.
В довершение всего и, может быть, как следствие подобного состояния дел
на судне назревали неприятности. Наш помощник (так, par excellence, называют
старшего помощника) был достойный человек - я не встречал никого честнее и
добрее его, - но слишком мягкосердечен для того, чтобы исполнять обязанности
помощника на торговом судне. У него не поворачивался язык, чтобы обозвать
матроса сукиным сыном, он просто не мог съездить подчиненного нагелем. Может
быть, ему не хватало сил и энергии для такого длительного рейса и такого,
как наш капитан, начальника. Капитан же, напротив, был слишком волевым и
деятельным человеком. Как говорят матросы, "в нем не было ни одной ленивой
кости". Он был крепок, как сталь, и гибок, как китовый ус. Такой человек
"проводит самую верхнюю черту" и заставляет всех остальных тянуться к ней.
За все время я ни разу не видел капитана Томпсона сидящим без дела. Он был
всегда за работой и отличался строгостью по части дисциплины, чего требовал
и от своих помощников. И раз уж наш старший помощник не оказался в его
глазах "погонялой" команды, капитан становился все подозрительнее,
придирчивее и в конце концов стал вмешиваться во все и подтягивать поводья.
А поскольку при стычках между начальством матросы становятся на сторону
того, кто лучше с ними обращается, подозрения капитана обратились уже против
всей команды. Ему казалось, что дела идут не так, как надо, что все делается
без рвения, и в своих попытках исправить положение строгостью только
усугублял его. Нам во всех отношениях не повезло - капитан, помощники и
команда совершенно не подходили друг к другу, и поэтому любая неприятность
разила в обе стороны, как обоюдоострая шпага. Длительность плавания,
вызывавшая наше недовольство, заставляла капитана только строже поддерживать
порядок и жесткую дисциплину. Изолированность же этой страны, где мы
чувствовали себя совершенно беззащитными, лишь вынуждала его думать, что ему
все дозволено. Строгость порождала недовольство, недовольство порождало
строгость. Опять же, плохое обращение с командой и ее недовольство не
являются "linimenta laborum"[20], и я не раз слышал, как матросы говорили,
что не так страшно долгое плавание и его тяготы, как бесчеловечное
обращение, и было бы хорошо, если бы хоть немного думали о том, как
облегчить нашу участь. Мы считали, что наше положение обязывало начальников
давать нам хоть какую-нибудь передышку и немного ослабить давившее нас ярмо.
Однако в жизнь проводилась совсем иная политика. На стоянках нас целыми
днями держали за работой, и если учитывать еще ночные вахты, то мы
немедленно засыпали, едва добирались до коек. Нам не оставалось времени не
только для чтения, но и для более важных дел, например для стирки и ремонта
одежды. Когда же бриг выходил в море, нас не делили на две вахты, как это
заведено на всех судах, плавающих вдоль побережья, а заставляли и в хлад, и
в зной работать на палубе. Нас то и дело вызывали наверх, чтобы
"полюбоваться дождем". Час за часом мы простаивали под пронизывающим ливнем,
да еще на таком расстоянии друг от друга, чтобы нельзя было разговаривать, и
расплетали старые снасти, щипали пеньку или же изготовляли сезни и реванты.
То же самое было и в порту, даже когда мы стояли на двух якорях и на палубе
вполне можно было обойтись одним только вахтенным матросом. Все это и
называется у матросов "затемнением" команды и "скоблением старых железок".
В Санта-Барбаре нас снова настиг зюйд-ост. Он начался, как и в первый