"Ричард Генри Дана. Два года на палубе (1840) " - читать интересную книгу автора

здесь ни единого живого существа. Дважды объехали мы вокруг площади в
надежде разбудить хоть кого-нибудь и наконец приметили высокого
бритоголового монаха в сандалиях и одеянии францисканца. Быстро пройдя через
галерею, он исчез, не заметив нас. Вскоре, на наше счастье, из маленькой
пристройки вышел какой-то человек. Подъехав к нему, мы увидели, что он одет
в традиционный костюм калифорнийца, а на шее у него была серебряная цепочка,
на которой висела связка ключей, из чего можно было заключить, что это,
вероятно, эконом миссии. Мы обратились к нему как к "мажордому", и в ответ
он отвесил нам низкий поклон и пригласил в комнаты. Привязав лошадей, мы
вошли внутрь и оказались в очень просторном помещении, всю обстановку
которого составляли стол, три-четыре стула, маленькая картина с изображением
какого-то святого, а также несколько тарелок и стаканов.
- Hay alguna cosa de comer? ("He найдется ли у вас что-нибудь
поесть?") - спросил я.
- Si seсor, que gusta usted? ("Да, сеньор, что вы желаете?"), - отвечал
он.
Упомянув про бобы, которые у них наверняка были, я также назвал мясо и
хлеб, намекнув попутно насчет какого-нибудь вина. Эконом пошел через двор в
другое строение и скоро вернулся с двумя мальчиками-индейцами, которые несли
тарелки и графин. На тарелках было жареное мясо, бобы с перцем и огурцами,
вареные яйца и нечто вроде макарон, приготовленных из калифорнийской муки.
Все это вместе с вином составило для нас самый роскошный обед со времени
отплытия из Бостона, а в сравнении с тем, что нам давали последние семь
месяцев, это было королевское угощение. Расправившись с едой, мы достали
деньги, чтобы расплатиться. Но эконом только покачал головой и
перекрестился, сказав, что все это милость божья, которую господь ниспослал
нам. Оценив приблизительно стоимость съеденного и догадавшись, что раз он не
продает, то верно уж не откажется от подарка, мы вручили ему десять или
двенадцать реалов, которые он с великолепной небрежностью положил себе в
карман со словами: "Dios se lo pague" ("Бог зачтет вам"). Простившись с ним,
мы поехали к хижинам индейцев. Там бегали нагишом ребятишки, мужчины были
одеты немногим лучше, а на женщинах болтались грубые платья. Мужчины пасут
стада миссии или работают в большом саду площадью в несколько акров,
изобилующем, как говорят, лучшими плодами местного климата. Язык этих людей
чрезвычайно грубый; на нем говорят все индейцы Калифорнии. Он никак не мог
быть языком Монтесумы или независимых мексиканцев.
Тут же у одной из хижин мы наткнулись на самого дряхлого старца, какого
я когда-либо видел. Трудно было себе представить, чтобы в человеке могла
сохраняться жизнь при столь выраженных признаках старости. Он сидел на самом
солнцепеке, прислонившись к стене. Его обнаженные руки и ноги имели
темно-красный оттенок, их кожа вся сморщилась; они были не толще, чем у
пятилетнего ребенка. На голове оставалось еще несколько седых волосков,
завязанных на затылке. Старик был настолько слаб, что, когда мы подошли, он
медленно поднял руки к лицу и пальцами открыл себе веки; потом, удовлетворив
свое любопытство, так же медленно опустил их. Когда я спросил, сколько ему
лет, то получил все тот же ответ: "Кто знает?" Впрочем, он, может быть,
действительно не имел об этом представления.
Мы возвратились в деревню и почти весь путь от миссии скакали полным
галопом. Калифорнийские лошади не приучены к аллюру (нечто среднее между
шагом и рысью), и всадники обычно гонят во весь опор, пока лошади не