"Ласло Дарваши. Рассказы (Перевод с венгерского Ю.Гусева)" - читать интересную книгу автора

хлопнув дверью. С тех пор я ни разу его не видел. Кажется, чем-то мы
сильно его разозлили. Или он испугался, не знаю. Отец тихо смеялся в
своей постели, перина вздрагивала над его худым, ссохшимся телом.
Вы расскажете мне, спросил я.
Он мотал головой, дескать, нет, этого он тоже мне не расскажет, а сам
все смеялся, смеялся. Было это два года назад; с тех пор отец думает
лишь о своей болезни. Я удивлялся, как можно все это так долго выдержи-
вать. Смотреть на паутину под потолком, на запорошенные пылью углы,
спать, есть, испражняться и временами, обычно ближе к рассвету, вздыхая,
выпускать газы.
Однажды он попросил взять его на руки и вынести к дороге, что вела на
гору. Мы долго стояли у тополевой аллеи, где трепетала под ветром сереб-
ристая листва, и слушали взрывы. В тот день взрывали особенно много;
отец словно заранее это почувствовал. Ностальгия его одолела? Вполне
возможно. Худое тело его дрожало от волнения, слюна стекала мне на рукав
длинной, белой, прозрачной нитью. Черная земля под нами тряслась. Отец
смущенно хихикал, словно ребенок, над которым смеются взрослые. Так, на
руках, я и отнес его домой; а когда положил на постель, он уже спал. Я
подумал, что он, наверное, собирается подвести черту и хочет сделать это
точно и красиво. Не стану скрывать, такое безграничное достоинство вызы-
вало у меня восхищение.
Сейчас он снова сел и несколько раз подряд выпустил газы, ухмыляясь
среди буйно распускающихся лепестков. Потом вдруг посерьезнел.
Тебе очень грустно?
Я лишь кивнул в ответ, с трудом удержавшись, чтобы не расплакаться.
Чтобы скрыть выступившие на глазах слезы, я подошел к распахнутому окну.
Где-то я читал, что грустить - бесчестно. Что по-настоящему надо бы зап-
ретить грусть, потому что она - расточительство души, низменное, пустое
занятие; грустят - злые люди. Не знаю. Я, кажется, в жизни своей чаще
был грустным, чем веселым. И если, случалось, у меня не было никаких
причин печалиться или испытывать боль, или, скажем, я ощущал какую-ни-
будь маленькую, будничную радость, то и тогда, за каждой веселой мину-
той, в моем сознании все же стояла гнетущая тень какой-то неопределенной
беды. Я очень страдал от этого, хотя в то же время страдание успокаивало
и примиряло с жизнью. Как-то я попытался заговорить об этом с отцом, но
он сделал вид, будто не понимает меня. Словно я объяснялся на неведомом
языке. И вдруг - вот он, этот долгожданный момент... Я с досадой поду-
мал, что сейчас, когда что-то наконец происходит, город, как назло, слы-
шит каждое наше слово.
Именно сейчас.
Придется-таки тебе рассказать сыну, крикнул Камнелом от церкви.
Это он разнес весть о первых распустившихся цветках миндаля: деревце
росло как раз перед его окном. Человек этот поведал мне однажды исто-
рию... или, может быть, не историю даже, а случай, за которым стоял об-
раз. Один-единственный образ, не более. У нас в городе в окнах стоят -
из-за неустойчивой, капризной погоды - двойные рамы. И вот в тот день
одна горлица, из тех, что живут на церкви, налетела на окно Камнелома.
За ней метнулась тень: видно, ее преследовал коршун. Туловище горлицы,
пробив оба стекла, упало в комнате Камнелома и заметалось по полу, среди
поблескивающих, кровавых осколков. Голова же птицы застряла между рамами