"Юрий Давыдов. Завещаю вам, братья...(Повесть об Александре Михайлове) " - читать интересную книгу автора

Транспорт - это десятки, сотни повозок. Похожие на громадные сундуки
без крышек, с трухлявой подстилкой, гадкой и дворовому псу, с немазаными
осями, они издавали невыносимый, бесконечно долгий скрип, который, мешаясь
со стонами, наполнял окрестности характерным гулом.
Транспорт приближается к госпиталю. Госпиталь переполнен. Мест нет,
медикаментов нет, махорки нет, носилки заняты, самовары распаялись, кипятка
нет; хирургический инструмент давно затупился, зазубрился. Доктор, в
замызганном платье, небритый, измученный, хрипло осведомляется: "Сколько
всех?" Услышав ответ, он с минуту только сопит.
Дождь, ветер, тучи. Из бараков шибает карболкой, испражнениями
дизентериков. Не знаешь, который день недели. Куришь, куришь. (Многие,
почти все сестры милосердия, я в их числе, пристрастились к табаку.)
Впрочем, одно чувство есть: раздражения. И против раненых, и против коллег,
и против этого дождя, этих туч, против всего на свете.
В одну из таких минут я увидела щуплого, с жиденькой бородкой
человека, одетого в брезентовую епанчу и брезентовые шаровары, заправленные
в сапоги. Он орудовал широкой лопатой. То был студент, по фамилии, кажется,
Маляревский. После войны, в Петербурге, я спрашивала о нем, но так ничего и
не узнала; возможно, он не был питерским студентом.
Маляревский спасал и госпитали и целые городки, переполненные войсками
и ранеными, от повальных эпидемий: он добровольно занимался уборкой
нечистот. Администрация не давала ему ни подвод, ни рабочих рук, Красный
Крест ссужал грошами, но Маляревский как-то изворачивался. И я утверждаю,
что поступок Маляревского был поистине героическим, хотя со мною наверняка
не согласятся чиновники наградного стола главной квартиры...
Я оказалась в гужевом санитарном транспорте, а затем и в санитарном
эшелоне после того, как уполномоченный Красного Креста, посетивший
Шипкинский перевал, нашел, что сестру милосердия Ардашеву пора забрать из
лазарета 14-й пехотной дивизии.
Я согласилась сразу, согласилась с радостью! Правда, совесть оскалила
остренькие зубки, но я сказала этому грызуну: "Послушай, вернусь, ей-богу,
вернусь, а сейчас уволь, нет сил, ни телесных, ни душевных". Впоследствии я
вернулась на Шипку, это правда. Но, умасливая свою совесть, я ни на волос
не верила, что вернусь, это тоже правда.
В начале кампании, двигаясь к Дунаю, наши полки обтекали Бухарест,
едва затрагивая окраины. Теперь, доставив раненых в Бранкованский
госпиталь, я могла осмотреться. Впрочем, "осмотреться" - звучит как из
записок вольного путешественника, лучше сказать - я озиралась.
Было странно видеть собственное отражение в зеркальных стеклах
магазинов, фиакры, запряженные свежими и холеными лошадьми, а не загнанными
или запаленными, видеть людей чистых и улыбчивых, а не
сумрачно-сосредоточенных, слышать речь о каких-то обыденных предметах,
ступать по ровной мостовой, меняющей твою походку, вдыхать приятный запах
кофейни или глядеть на Дымбовицу, которую не надо форсировать, а можно
спокойно перейти по одному из мостов.
При мне в Бухарест вступил полк гвардии, призванной на театр военных
действий в качестве панацеи от плевненских и прочих неудач. Какой именно
полк, не помню, кажется, гренадеры.
Офицеры рассыпались по городу, эдакие свеженькие, беспечные. Я