"Юрий Давыдов. Завещаю вам, братья...(Повесть об Александре Михайлове) " - читать интересную книгу автора

испытывала неприязнь, даже, пожалуй, легкое злорадство: "Э, погодите-ка,
соколы, хлебнете лиха".
Ну, а пока эти сабельки бренчали на улице, слушали повсеместно в
Румынии распространенный романсик "Ich bin der kleine Postilon"2 - или,
входя в кафешантан, весело осведомлялись у старшего в чине: "Разрешите
остаться?"
По-иному вели себя офицеры, командированные по каким-либо делам с
театра военных действий. В их кутеже была забубенная торопливость. Они пили
жадно, будто задыхаясь, нахлобучивали свои фуражки на случайных подружек,
стаскивали с плеч походные сюртуки и оставались в одних сорочках.
Бухарестские дни запечатлелись бы в памяти вот только такими чертами,
если бы я не встретила Розу Боград, а она не свела меня с Анной Корба.
Михайлов утверждал, что в целой толпе барышень и женщин нетрудно
отыскать участниц революционного дела. Это очень просто, говорил Александр
Дмитриевич, стоит только внимательно присмотреться. У наших, объяснял он,
другая походка, жесты, движения - энергия, бодрость, особенная
эластичность. А все прочие - квелые (он так и сказал: "квелые"), не ходят,
а семенят; и главное, у наших одухотворенность, а у тех кисейная
экзальтация и жеманство.
Михайлов был наблюдателен, равномерно приметлив и к квартирным
хозяйкам, и к кучерам, и к топографии местности или города, и к товарищам,
и к недругам. То было врожденное чутье, хотя Александр Дмитриевич и
настаивал, что подобное чутье может и должен выпестовать в самом себе
каждый нелегальный.
Вот и в этом случае, общее схватил он верно. Однако всех в одни скобки
не заключишь. Вздумай Александр Дмитриевич применить свой "закон" к сестрам
милосердия на театре военных действий, он бы чуть ли не каждую причислил к
революционеркам - обстоятельства, род деятельности придали им как раз те
внешние признаки, о которых он говорил.
Принадлежала ли Роза Боград к типическим фигурам - не припоминаю.
(Зато помню, как задело меня ее сочувственное: "Ох, и переменилась ты!") Не
скажу, была ли она уже тогда женою Плеханова, с которым теперь в эмиграции,
но, несомненно, они знали друг друга, как оба знали и Александра
Дмитриевича, и меня: мы были, что называется, одного круга.
Увидев Розу Боград, я ощутила, как давно оставила Россию. Минули
месяцы, а мне казалось - годы. Есть свойство времени тюремного:
быстролетность и вместе неимоверная протяженность. Тоже, как ни странно, на
войне.
Об Александре Дмитриевиче Роза только и могла сообщить, что он, как и
Жорж Плеханов, где-то на Волге, скорее всего в окрестностях Самары или
Саратова. Признаться, я готова была сто раз переспрашивать и сто раз
выслушивать все о том же.
Розина комната при старинном госпитале была обыкновенная, даже
бедненькая, но разве не блаженство, когда можешь затворить дверь и остаться
наедине с собою? Не блаженство ль разуться и ощутить под ногами не острый
холод каменистой земли, а чистые половицы? И не блаженство ли пить чай,
слушая вполуха неотвязный шум вечернего дождя и зная, что тебя не позовут в
темень и непогоду?
Ничего-то мне не хотелось, а только вот так сидеть у этого стола,
покрытого скатертью, за столом с чаем, конфектами и печеньем - настоящее