"Юрий Давыдов. Завещаю вам, братья...(Повесть об Александре Михайлове) " - читать интересную книгу автора

пиршество, - сидеть, подперев щеку ладонью, и не прихлебывать чай, торопясь
и обжигаясь, а пить мелкими-мелкими "домашними" глотками...
Поздним вечером постучали. Вошла молодая женщина. Роза нас
познакомила. Анна Корба, сестра милосердия Благовещенской общины, служила в
санитарном поезде, доставлявшем раненых из Бухареста к русской границе.
Дочь статского генерала и супруга инженера Корба, швейцарского
подданного, Нюта в ту пору была легальной. Но ее симпатии и антипатии уже
определились. Минул сравнительно краткий срок, и она, разорвав с мужем,
сделалась нелегальной, заняла выдающееся место в партии. Она пылала таким
вдохновением, что у нас говаривали: мы действуем, Нюта священнодействует.
Александр Дмитриевич питал к ней глубокую приязнь. Это давало повод
подозревать экстраординарные отношения. Может быть, я еще расскажу...
Я уже писала, что Михайлов чрезвычайно ценил товарищество. Друзья
составляли организацию; организация состояла из друзей. Тут была слитность.
Но именно Нюте, именно Анне Павловне Корба он открывал такое, чего не
открывал и Желябову, уж на что они были близки.
В начале восьмидесятого года Нюта жила неподалеку от Сенной площади,
на Подьяческой. У нее хранилась часть "небесной канцелярии", часть
паспортного стола "Народной воли", и Михайлов, постоянно озабоченный
благонадежным устройством нелегальных, часто наведывался к Нюте...
Было уже за полночь, когда Роза извлекла из чемодана нелегальную
литературу. Я удивилась. Это было странное удивление. Война поглотила меня
и оглушила, и мне представлялось, что и там, вне театра военных действий,
тоже все поглощены войной. А тут - литература, нелегальные издания, нечто
из другого мира. И вот - удивление, чувство очнувшегося человека, который
не вмиг смекает, где он и что он.
Я должна была бы, кажется, ощутить жажду печатной строки, нетерпение к
революционным новшествам. И опять-таки странность! Не апатия, совсем не то,
а такое внезапное сознание растраты собственного нервного капитала, что я
не нашла в себе охоты к чтению. И лишь на другое утро, когда Роза с Нютой
отправились на склад Красного Креста, на громадном дворе которого,
заваленном ящиками и тюками, постоянно кипела работа, лишь тогда я
принялась за чтение.
Запрещенной, недозволенной была эта литература только для нас и у нас,
только для русских и в России, но не в Румынии и не в Турции. Ярмо русского
деспотизма давило тяжелее даже ярма турецкого, а уж последнее в целом свете
рекомендовалось варварским.
В Румынии расейские жандармы пытались пресечь распространение
революционной литературы. Казалось бы, чего проще, если взять в расчет
союзничество, а сверх того и присутствие в слабосильной стране русской
армии? И однако, "голубым" указали на дверь, заявив, что подобные
запрещения противоречили бы конституционным установлениям. (Тут было над
чем призадуматься нам, социалистам, в ту пору отрицателям конституций!)
В пределах Турецкой империи "предерзостные книжонки" тоже никто под
полу не прятал. В Сан-Стефано, например, их получал каждый посетитель
ресторации Боске, популярной у наших офицеров.
Одно плохо, а главное, непоправимо: эмигранты, издатели, и поставщики
нелегального, не посылали ничего, предназначенного армейской публике.
Правда, солдатская масса, насколько знаю, чуралась печатного слова
(исключая Евангелия, особенно в госпиталях), чуралась и спешила