"Юрий Давыдов. Завещаю вам, братья...(Повесть об Александре Михайлове) " - читать интересную книгу автора

Понимаю, отвечает, и опять улыбается этой своей приветливой улыбкой, очень,
говорит, понимаю, а как быть? Ну, как быть-с? Желаете, присаживайтесь,
листайте себе на здоровье.
Не помню, кстати иль некстати, из одного тщеславия, но я ему про
Герцена... Стойте, господа, тут все связано. Этот вот Кельсиев был Герцену
одно время сотрудником, а листы "Общего веча" выдавали в свет при
"Колоколе". Я и брякни, что газета газетой, а я и Герцена знавал. Тут он,
Александр-то Дмитрия, даже как будто и растерялся. В глазах, вижу, мольба и
вопрос.
Я по себе, господа, знаю. Бывало, сойдутся у батюшки... Мы тогда
жительствовали у Львиного мостика, в казенном доме театральной дирекции,.
где батюшка служил... Да, бывало, сойдутся. Вино, разговоры, воспоминания.
Слышишь: "Государыня изволили...", "А Гаврила Романыч входит..." Слышишь
такое - душа мрет. Не от того мрет, чего уж там такое изволила государыня,
а от того, что вот этот самый человек, эти вот самые глаза глядели на
Екатерину, на Державина...
Должно быть, у Михайлова подобное возникло, когда я о Герцене
заикнулся. Не велика моя "причастность" к Герцену, но знавал Александра
Иваныча. Знавал!
Сильно я эдак-то в объезд беру. Но, во-первых, Герцен, знаете ли,
такая неисчерпаемость, а, во-вторых... Во-вторых, тут и линия наших
отношений с Михайловым. Сдается, "причастность" к лондонскому изгнаннику
подняла мой кредит в глазах Михайлова. И что самое-то странное, даже
смешно, ей-богу... Я ему рассказываю про Герцена, а самому приятно, лестно,
даже вроде бы горжусь. А я ведь отчетливо сознавал, что внимание не к моей
персоне, а как отраженный свет. Ну, а все равно приятно.
Я видел Герцена: счастливые билеты доставались трижды. Впервые - в
сороковых; он приезжал из Москвы, посетил Краевского...
Нет, до "Голоса" еще вечность была; я тогда редактировал "Литературную
газету". Краевского я хорошо знал. Он женат был на Анне Яковлевне,
урожденной Брянской, удивительная была Дездемона, да-с... Брянский, актер
Александрийского, жил в нашем доме, его дочери, Анна и Авдотья, на глазах
росли. Так что я будущую Краевскую еще до Краевского знал.
Ну вот, у Краевских в сорок шестом я и познакомился с Герценом. Помню,
долгополый сюртук - московский покрой; да и весь Александр Иваныч был, так
сказать, московского покроя.
Если бы вы только слышали, как он говорил! Я не о том, что говорил, а
именно о голосе, о звучании голоса... У нас, коренных петербуржцев,
согласитесь, есть эдакая снисходительность: э, Москва-матушка, большая
деревня... Я тоже так. В одном отдаю решительное предпочтение - красоте,
прелести московской дикции. Тут уж наш Санкт-Петербург нишкни. В нашем
твердом, быстром говоре нет ни отзвуков благовеста, ни отсветов солнца на
маковках... А у них - есть. Вот у Герцена-то как раз и была прелестная
московская дикция. Голос плавный, льющийся, заслушаешься.
Но слушать - трудно. Это не парадокс: трудно от быстрого полета мысли.
Будто гонишься, весь в напряжении, и не поспеваешь, а рядом так и полыхают
молнии, так и полыхают... И еще: после Герцена, как он уйдет, у тебя с
другими людьми разговор не вяжется. Чувствуешь, нужно "приспособиться",
потому что после Герцена всякая иная беседа - колченогая, неказистая...
Теперь - дальше. Текли годы. Александр Иваныч был за границей.