"Юрий Давыдов. Завещаю вам, братья...(Повесть об Александре Михайлове) " - читать интересную книгу автора

Император Николай Павлыч опустил шлагбаум, нас всех - под караул, каждому -
свой будочник. "Ох, времени тому!" - как встарь вздыхали... Звука "Герцен"
боялись хуже мора. Нынче и не понять, как переменился смысл самого слова:
"эмиграция". Вернее, в ту пору говаривали "экспатриация"... При Николае-то
как измена, синонимом измены воспринималось, да-да. Ну, в лучшем случае как
несчастье. А Герцен доказал право на политическую эмиграцию - моральное
право, если ты сознаешь себя гражданином.
Ну-с, жили мы под Николаем. Потом, в шестидесятых, пожимали плечами:
господи, да как это мы дышали? И все до точки списываешь на счет
всепоглощающего страха. Верно: "и бысть страх велий". Однако все и вся на
страх-то свалить - не слукавить ли? Дескать, что тут рядить, все мы люди,
все мы человеки. А нет, не только страх, не-е-ет! Было еще одно
обстоятельство. На него все тот же Герцен указал: резкое понижение
нравственного уровня образованного общества...
Я вспоминаю чувства при известии о кончине Николая Павлыча. Поверите
ли, первым было - недоумение. Почему? Да ведь Николай-то Павлыч, грозный
царь наш, был, есть и будет. Вот какое гипнотическое состояние: есть и
будет, едва ль не во веки веков. Всех нас переживет и детей наших, а то и
внуков тоже. И вдруг - преставился, почил в бозе!
Надо было жить в то время, чтобы понять: ей-богу, парить захотелось.
Окна настежь! Свет, воздух! Распахни объятия, христосуйся, светлое
воскресенье, право.
Многих потянуло в Европу, ездить стали, шлагбаумы поднялись, а
будочники головушки повесили. Собрался и я. Надумал заграничные письма
писать для "Сына Отечества", хотя сотрудничал в "Отечественных записках" -
критическим отделом заведовал. Но главной-то целью, меккой, как и для
многих, стоял туманный Альбион, Лондон.
Прямого сообщения через Берлин не было, только еще строилась железная
дорога от Кенигсберга до нашей границы. Пришлось часть пути проделать
морем, будь оно неладно. (Мой старший - офицером флота, вокруг света
плавал; спрашиваю: "Как это ты, Рафаил, такую каторгу терпишь?" Смеется...)
В Лондоне - "знакомые все лица": Краевский, писатели. Все жаждут
видеть Герцена. Да, забыл сказать: в тот самый год на всю Россию загремел
"Колокол"... Александр Иваныч пригласил к себе всех нас. Одному Некрасову
отказал. Была, кажется, какая-то претензия к Некрасову - за Огарева или
жену Огарева, в точности не помню.
Жил Герцен в Путнее. Это от Лондона поездом минут двадцать. Занимал
дом, двухэтажный, с садом; в саду зелень нежная и вместе крепкая, как
повсеместно в Англии.
Герцен, вижу, мало переменился. Та же подвижность, льющийся голос
московского тембра. Ну, несколько статью плотнее. И, может быть, больше
открылся лоб, великолепных очертаний лоб у него был. Да, вот еще: как бы
впервые расслышал его смех - открытый, искренний, так смеются очень честные
люди.
Он радовался нам. Не тому, что мы явились на поклон: позвольте,
дескать, засвидетельствовать... Нет, ни тени литературного генеральства. Он
радовался русским, землякам. И в этой радости уже таилась глубокая тоска,
эмигрантская, от которой защемило мое сердце при следующей встрече, десять
лет спустя.
Мне случалось чревоугодничать на многих литературных обедах. Юбилейных