"Юрий Давыдов. Завещаю вам, братья...(Повесть об Александре Михайлове) " - читать интересную книгу автора

и дружеских, городских, загородных, на всяких. Но такого, как в Путнее, не
случалось ни раньше, ни позже: необыкновенное настроение покоряющего и
общего дружества. Думаю, было сходство с лицейскими годовщинами. Не нашими,
не моего выпуска, а первого, пушкинского.
Вот говорят: "пишущая братия", "братья писатели". А я вам по секрету:
братия - да, братья - нет. Тут каждый стражником собственного "я". И тяжба
самолюбий, то явная, то скрытая. Тут местничество: кто второй, а кто
седьмой. Поют добро, а сами недобры. Литератору надобно душевное здоровье.
Не только, чтобы выстоять посередь всяческой скверны. Не только. А и затем,
чтоб не зачумиться своим тщеславием. А тут еще, смотришь, нечаянно пригреет
славой... Именно нечаянно, что чаще всего и бывает... Я думаю,
знаменитостей следует жалеть. Да ведь поживи они подольше и - что же?
Нечаянная слава истаяла, нету, шабаш. Каково это, а? Сетуй не сетуй на
новые поколения, а саднит горечь. А ежели нас взять, которые второго иль
третьего разбора? Нам, незнаменитым, надо пережить... лучше сказать - надо
изжить бесславие. Всю жизнь изживать. И ничего-то тебя иное не вызволит,
одна скромность. Но не казовая, а нутряная. Смиренная скромность нужна. А
если есть она - истинное счастье работать...
Отвлекаясь Герценом, я, кажется, и от Герцена отвлекся? Так вот, у
него, в Путнее, когда все мы там собрались, никаких этих самых самолюбий,
местничества, тяжб. Улетучилось, стушевалось, веяло заветным, поистине
братское было душевное расположение.
А последующие дни - прогулки по Лондону, и Александр Иваныч - наш
любезный поводырь. Где мы хаживали - об этом не стану. Одним, впрочем,
прихвастну: я Диккенса слушал. Публичное чтение было, Диккенса читали, а
эпизоды читал сам автор. Вот какое везение, господа!.. А теперь напоследок
по секрету шепну... Вам сборник "Русская запрещенная поэзия" знакомый? Да,
да, герценовского издания. Так вот, господа, - моя лепта. Я тогда ему-то,
Герцену, и привез. И Пушкина, и Рылеева, и Кюхельбекера, и Дениса Давыдова
- все у нас, в России, запрещенное. Привез! И не скрою, горжусь!
В ваши лета вздыхают: "Ах, Париж! О, Париж!" Оно так, Франция
прельщает: святые камни, святые воспоминания, этот неповторимый галльский
аромат. Да, бесспорно. Но Англия, но Лондон... Помилуйте, я вовсе не
англоман. Есть худое, есть и отвратительное. Но есть и капитальное,
крепкое, как цемент: сознание значимости, ценности каждой личности, какого
б веса ни была. Неколебимая убежденность: закон для всех писан. Положим, и
в наших палестинах провозглашена законность. Я сам ее практический
поборник, хотя бы уже по одному тому, что не раз был очередным присяжным
заседателем в окружном суде... Да, законность провозглашена, с николаевским
временем никакого сравнения, согласен. Но согласитесь и вы, что где-то в
глубине души каждый из нас отнюдь не думает, что закон для всех писан. А
вот тут-то и есть пакость, что мы так не думаем. У них же это кровное, в
порах, не вытравишь. Не согласны? Эх, не будем пикироваться, ей-ей,
когда-нибудь молвите: "Зотов, покойник, прав был, царствие ему небесное".
Ладно, обойдем сию материю. "Полно тово, и так далеко забрел, на
первое пора воротиться". И верно, забрел. Только... вот они, годы... Где я
свернул, откуда убрел? Не соображу...
А-а, покорнейше благодарю. Так вот, Михайлов мой, Александр Дмитрич,
он, стало быть, припал к моим книжным полкам. И двинулся строгим маршрутом,
ни вправо, ни влево, а подавай ему раскол, древлее благочестие. Особенно