"Юрий Давыдов. Завещаю вам, братья...(Повесть об Александре Михайлове) " - читать интересную книгу автора

предметом моих насмешек. Однако в ненастный кишиневский день, будто уже
повитый пороховым дымом, я была взволнована и растрогана.
Нет, не голосом преосвященного, возвестившего манифест о войне с
Турцией, не хоровым пением "С нами бог, разумейте языци и покоряйтесь...".
Нет, не этим, а минутой, когда после диакона, приглашавшего к молитве,
после команды: "Батальоны, на колена!" - вся геометрическая, огромная
солдатская масса с обнаженными головами начала ряд за рядом клониться, как
колосья под ветром, и вот уж весь плац, от края до края, опустился на
колени. Высоко и плотно переплеснули батальонные знамена, и тотчас
зашелестела над Скаковым полем тысячеустая молитва.
Поэт видел рабскую Россию, она молилась за царя. Я видела мужицкую,
солдатскую Россию, она молилась за себя. Не жизнью вообще, как высшим
благом, дорожит солдат, калечество мужику страшнее смерти: "Куда я теперь?
На паперть? Какой из меня кормилец?!" Молились не за царя, не об одолении
супостата, о другом: да свершится воля твоя, или пореши намертво, или
помилуй без изъяну.
Трубачи собственного его величества конвоя протрубили "кавалерийский
поход", и лейб-казаки с лейб-гусарами, открывая церемониальный марш,
проследовали красивым аллюром. Глядя на них, я совершенно не подумала про
Карла Федоровича, приятеля брата Платона. Между тем Кох, наверное, был
среди конвойных офицеров. Впрочем, я не подумала даже о том, что брат
Платон может участвовать в кишиневском смотре. Правда, последнее его письмо
я получила из Одессы, но теперь войска Одесского военного округа, кажется,
квартировали в окрестностях Кишинева.
Широкая, пестрая, движущаяся панорама захватила меня. И этот мерный
топот множества людей со штыками; и офицеры, по-походному, без орденов,
берущие саблей "на караул"; и это согласное тяжелое колыхание тускло-медных
пушек на ярко-зеленых лафетах; и кавалеристы в своих синих и голубых
мундирах, расшитых желтыми и белыми шнурами. А главное, пехота со
скатанными шинелями, с ранцами и мешками провизии, в заляпанных грязью
сапогах, с лопатами и кирками, торчащими на боку, пехота, вид которой
внятно говорил, что здесь, на Скаковом поле, не парадный, церемониальный
марш, а нечто глубоко-серьезное и бесповоротное: "Мы свое дело сделаем".

3

Бархатные воротники из Генерального штаба изобразили Балканскую войну,
как стратеги. Те, что носили нарукавную повязку с надписью "Корреспондент",
изобразили ее, как журналисты. Мои записи просто ворох впечатлений.
Вскоре после высочайшего смотра войска двинулись к границе. Погода
переменилась к лучшему. Люди шли бодро, песельники не ленились.
Близ границы песни умолкли. Шлагбаум был поднят, чиновник пограничной
стражи в жалком мундирчике стоял смирнехонько, путь был свободен, а люди...
люди медлили. Солдаты, как один, без команды нагибались за горстью земли и,
увязав мокрый комок в тряпицу, прятали за пазухой, снимали шапки и
крестились.
Боже, сколько мы наслышались и в Петербурге и в Кишиневе о том, что
"все предусмотрено" и "все подготовлено". До берегов Дуная предполагался
форсированный марш при полном комфорте: продовольственные склады, ломящиеся
от припасов; бесперебойная замена павших лошадей; повсеместно исправные