"Юрий Владимирович Давыдов. Сенявин " - читать интересную книгу автора

Потемкина благоприятствовать Сенявину.
В быстрых пушкинских заметках по русской истории брошена мысль о том,
что и сама Екатерина, и ее альковные удальцы унизили дух дворянства.
Зависимость от своеволия выскочек, подчас дикого, от их прихотей, подчас
сумасбродных, гнула хребет даже твердым натурам. Ушаковские обращения к
Потемкину в связи с делом Сенявина подтверждают мысль Пушкина.
Трижды в один день адмирал пишет светлейшему - рапорт, донесение,
неофициальное письмо. Уже сама по себе эта троекратность свидетельствует о
душевном состоянии Ушакова.
Рапорт излагает суть происшествия. Далее, словно оправдываясь, автор
старается внушить адресату: я потому только жалуюсь, что
недисциплинированность Сенявина - дурной пример прочим, отчего возможны
худые последствия, "особо когда случится быть против неприятеля".
В донесении еще слышнее мотив самооправдания: я всегда обходился с
Сенявиным учтиво, многое ему спускал, но теперь капитан 2-го ранга оказал
неповиновение на людях, в присутствии всех штаб- и обер-офицеров.
А письмо читать обидно. Обидно за Ушакова - такое в письме раболепие:
"Осмеливаюсь всепокорнейше просить Вашу Светлость оказать милость и
удостоить прочтением моего объяснения и рассмотреть понудившие меня к тому
обстоятельства". Но под конец, совсем разволновавшись, весь пылая
негодованием на Сенявина (а может, и на самого себя за попрание собственного
достоинства), Ушаков объявляет, что готов сдать команду и уехать куда
пошлют.
Курьеры (тогда еще не говорили: "фельдъегери") увезли почту. Ушаков и
Сенявин стали ждать. Ожидали по-разному: адмирал терзался, капитан 2-го
ранга по-прежнему отпускал шуточки, язвившие адмирала. Потом послышался
первый раскат грома. Дальний к неотчетливый, он мог быть истолкован и так и
эдак: Потемкин вызывал Сенявина в Яссы.
Великолепный князь Тавриды в Тавриде почти не жил. Он жил в молдавском
городе. Сенявин, как генеральс-адъютант, наведывался туда не однажды. Город,
стекавший по склону холма, Сенявину нравился: там было весело. Севастополь в
этом смысле столь же уступал Яссам, как Кронштадт Петербургу.
Потемкина ублажали собственный театр и хор раскольников, украинские
музыканты и французские танцовщицы, шуты и ювелиры, лакеи (шестьсот),
белошвейки (двести), куртизанки (кто их считал?)... У светлейшего играли в
карты не на деньги, а на бриллианты; проигрываясь, князь не замечал
проигрышей. Задавались изысканные пиры, посреди которых Григорий
Александрович вдруг требовал себе репы или солдатского артельнаго кваса;
задавались и балы, в разгар которых светлейший, случалось, мрачнел и гнал
всех прочь. Из Ясс летали нарочные в Москву - за кислой капустой, в
Варшаву - за карточными колодами, в Париж - за театральными костюмами.
Но в Яссах не только кутили. Яссы были тем распорядительным центром,
откуда Потемкин управлял обширным краем с прилегающим к нему Черным морем.
Управлял напористо, крушил валких чиновников и одолевал турецкое
сопротивление, заколачивал в гроб мастеровых и не слишком-то считался с
потрохами служивых, хотя повторял: "Деньги - сор, люди - все!"
Один современник говорил о Потемкине: "Стремясь к предположенной цели,
пренебрегал он всеми принятыми системами, методами и порядками, поступал во
всем самовластно, не придерживаясь ни правил, ни законов... Он был горд и с
презрением обращался с подчиненными ему, но со всем тем был неустрашим,