"Юрий Владимирович Давыдов. Смуглая Бетси, или Приключения русского волонтера" - читать интересную книгу автора

Феденька не обольщался, рапортовал в Петербург: "Государь мой батюшка,
ты от меня трех грамоток на трех языках требуешь. Я повеление твое исполнить
готов, но токмо во оном моем триязычном ответе разума, кроме письма руки
моея, будет не весьма много..."
"Грамоток" из Петербурга ждали нетерпеливо; часто наведываясь в
почтовую контору, искательно заглядывали в глаза скучного чиновника.
В тех "грамотках" Василий Никитич, лаская сына, нередко обижал меньшого
брата. Еще в дни лондонского свидания срывались с языка грубости: "Я не
князь, чтобы тебя кормить. Бедствуешь в Париже? А неча было с голой-то...
столь далеко залетать". Теперь язвил: "Господин Ломоносов из бедной самой
фамилии; никто об нем для пищи не старался; всегда хлеб сам доставал и
обучаться сам 15 лет довольно имел. А нынче, я признаваю, по крайней мере
3000 р. и более в год достает; честию - Академии советником; всегда при
милости императорской".
Ерофей Никитич сокрушался:
- Ох, Василий, варварский нрав имеешь...
И, наливаясь гневом, грыз перо. Потом вонзал в чернильницу, как стилет.
Выхватив, ронял на бумагу кляксу, это отбивало охоту к громоподобному
письменному опровержению, и Ерофей Никитич ограничивался восклицаниями:
- Я учеными мужами поощряюсь!
Ерофей Никитич не упускал случая ввести племянника в их домы. (Тогда
говорили не "дома", а "домы" - лучше!)
Барбо переводил с немецкого историю России. Ерофей Никитич помогал;
перебелять главу за главой усаживал Теодора: не столько для чистописания,
сколько для запоминания - из кладовых памяти черпают материал для
размышлений.
Зная увлечение мсье Каржавина еще и астрономией и географией, историк
Барбо дудел, как в дуду, при этом его длинный галльский нос, казалось,
ползал на полном лице, отчего физиономия профессора обретала трагикомическое
выражение.
- Не волочитесь за Уранией, вы призваны служить Клио!
А старик Делиль фыркал:
- Клио! Я не питаю к этой потаскухе ни малейшего почтения. Она
сожительствует с любым сочинителем. - Астроном ронял пепел куда ни попадя;
парик сидел на нем косо. - Звезды в небе и чувство долга в сердце, -
патетически объявлял астроном, указывая на мраморную Уранию с небесным шаром
в руках. И делал отстраняющий жест: - Все прочее - несерьезно. Ах, мой друг,
жизнь без нее, - тут он опять указывал на богиню астрономии, - право,
подобна смерти.
Мсье Каржавин величал старика Иосифом Николаевичем. Делилю это
нравилось. О, в России он знавал хорошие дни. Двадцать лет служил в
Петербурге директором обсерватории.
Отвергая тягу к "потаскухе Клио", старик Делиль уступал мсье Каржавина
коллеге Бюашу: картография - кузина астрономии. Конечно, младшая сестра,
добавлял старик, снисходительно улыбаясь. Он был великолепен, этот жрец
астрального храма...
В кабинете Бюаша сверкали огромные венецианские окна. Потоки света
омывали ландкарты и глобусы. Снопы солнечных лучей, перемещаясь, придавали
им мощь и праздничность.
Бюаш набрасывал абрисы морского дна. И устремлял на мсье Каржавина