"Маркиз де Сад. Сто двадцать дней содома " - читать интересную книгу автора

наклонности, которая толкнула бы вас на преступление, наклонности, которую
она замечала в вас, подозревая о такой сильной неприязни. Было бы безумием
представлять себе, что мы ничем не обязаны своей матери. Но на чем же тогда
должно основываться признание? На том, что мать испытала оргазм, когда на
ней сидели верхом? Ну, конечно! Что касается меня, то я вижу лишь в этом
причины ненависти и отвращения. Разве мать дает нам счастье, производя нас
на свет?.. Куда там! Она бросает нас в мир, наполненный подводными камнями,
и мы должны выбираться из этого, как сможем. Я помню, что со мной бывало
раньше, когда я испытывал к моей матери приблизительно те же чувства, что
Дюкло испытывала к своей: я чувствовал омерзение. Как только я смог, я
отправил ее в мир иной и никогда в жизни больше не испытывал столь
сладострастного чувства, чем в тот момент, когда она закрыла глаза, чтобы
больше их не открывать". В этот миг в одном катрене послышались ужасные
рыдания; это был катрен Герцога. Все обернулись и увидели юную Софи,
утопающую в слезах. Поскольку она была наделена иным сердцем, чем злодей, их
разговор вызвал у нее в душе дорогое воспоминание о той, которая га ей жизнь
и погибла, защищая ее в момент похищения. "Ах, черт подери, -сказал
Герцог, - вот это великолепно. Вы оплакиваете вашу матушку, моя маленькая
соплюшка, не так ли? Подойдите, подойдите-ка, я вас утешу". И развратник,
разгоряченный и предварительными обстоятельствами, и разговорами, и тем, они
делали, обнажил умопомрачительный член, который, судя всему, жаждал
разрядки. Тем временем Мари подвела девочку. Слезы обильно текли у нее из
глаз; ее смешной наряд послушников который она была одета в тот день,
казалось, придавал еще больше обаяния горю, которое красило ее. Невозможно
было быть еще более красивой. "О, несчастный Боже, - сказал Герцог,
вскакивая, точно бешеный. - Какой лакомый кусочек я положу себе на зуб! Я
хочу сделать то, о чем только что рассказала Дюкло: я хочу вымазать ей
промежность спермой... Пусть ее разденут". Все молча ждали исхода этой
стычки. "О, сударь, сударь, - вскричала Софи, бросаясь в ноги Герцогу, -
проявите хотя бы уважение к моему горю! Я оплакиваю участь матери, которая
была очень дорога мне, которая умерла, защищая меня, и которую я никогда
больше не увижу. Проявите жалость к моим слезам и дайте мне отдохнуть хотя
бы сегодня вечером." - "Ах, твою мать, -сказал Герцог, держа свой член,
который угрожал небу. - Я никогда не подумал бы, что эта сцена может быть
такой сладострастной. Разденьте же, разденьте! - в ярости говорил он Мари, -
она должна быть голой". Алина на софе Герцога, горько плакала, как и нежная
Аделаида, всхлипывающая в нише Кюрваля, который ничуть не разделяя боль
этого прекрасного создания, жестоко бранил ее за то, что она сменила позу, в
которую он ее поставил, но, впрочем, с самым живейшим интересом следил за
исходом прелестной сцены. Тем временем Софи была раздета, не вызвав ни
малейшего сочувствия: ее помещают в то же положение, которое только что
описала Дюкло, и Герцог объявляет, что сейчас кончит. Но как быть? То, что
рассказала Дюкло, совершалось человеком, который не испытывал эрекции, и
разрядка его дряблого члена могла направляться туда, куда он хотел. Здесь же
все было совсем не так: угрожающая головка орудия Герцога не хотела
отворачиваться от неба, которому, казалось, угрожала; надо было, так
сказать, поместить девочку наверх. Никто не знал, как это сделать, но чем
больше находилось препятствий, тем сильнее крайне возбужденный Герцог
чертыхался и извергал проклятья. Наконец, на помощь пришла Ла Дегранж. Не
было ничего такого в области распутства, что было неизвестно этой колдунье.