"Чарльз Диккенс. Рассказы и очерки (1850-1859)" - читать интересную книгу автора

силой. Между тем жуткий этот незнакомец, имевший неизъяснимую связь с моим
расстройством, стоял и сушился у трубы; и все время, пока подымался от его
одежды пар, окутывая его туманом, я видел сквозь призрачную эту дымку все те
упомянутые выше личности и еще десятка два других, светских и духовных.
Отчетливо помню, что под раскаты грома и сверканье молний во мне росло
страшное желание схватиться с этим человеком, или демоном, и выбросить его
за борт. Но я совладал с собой - уж не знаю как - и в минуту затишья среди
грозы пересек палубу и заставил себя заговорить с ним.
- Кто вы такой? - был мой вопрос.
Он прохрипел в ответ:
- Я - натура.
- Что? - переспросил я.
- Натура, - повторил он. - Позирую всяким художникам за шиллинг в час
(на протяжении всего рассказа я привожу его подлинную речь, неизгладимо
запечатлевшуюся в моей памяти).
Не могу передать, каким облегчением были для меня эти его слова, с
какай восторженной радостью я снова поверил, что пребываю в здравом уме. Я,
наверно, бросился б ему на шею, если бы не мысль, что штурвальный смотрит на
нас.
- Значит, вы, - сказал я и стал с таким жаром трясти ему руку, что
вытряс всю дождевую влагу из манжеты его сюртука, - вы тот самый джентльмен,
которого я так часто видел сидящим в креслах с высокой спинкой и красной
обивкой возле столика с витыми ножками?
- Да, я позировал и для него... - пробурчал он недовольно. - А зря: уж
лучше б для чего другого!
- Не говорите! - возразил я. - Мне случалось видеть вас в обществе юных
красавиц. - И это была правда, и каждый раз (как я теперь припоминаю) он при
этом удивительно эффектно выставлял напоказ свои ноги.
- Ясное дело! - сказал он. - И вы видели вокруг меня вазы с цветами и
всякие там скатерти и старинные секретеры и прочую дребедень.
- Как, сэр? - спросил я.
- Дребедень, - повторил он громче. - А еще вы могли бы увидеть меня в
доспехах, когда бы хорошенько пригляделись. Черт меня возьми, если я не
стоял в половине всех тех рыцарских доспехов, какие выпускал из своего
заведения Пратт *, и не сидел неделями (и ничего не жрал!) перед половиной
золотых и серебряных блюд, какие только брали напрокат для этого дела со
складов всяких Сторсисов и Мортимерсисов или Гаррардзов и Девенпортсесесов
*.
Разволнованный обидой, он, казалось мне, никогда не договорит этого
последнего слова. Но, наконец, оно глухо отрокотало вместе с раскатом грома.
- Извините, - сказал я, - вы очень приличный, благообразный человек, и
все-таки - уж вы меня извините, - когда я роюсь в памяти, я как будто
связываю вас... в моих воспоминаниях вы смутно сочетаетесь... простите... с
каким-то могучим чудовищем.
- Еще бы не так! - прозвучал его ответ. - Знаете вы, что во мне ценят
больше всего?
- Нет, - сказал я.
- Мою шею и мои ноги, - объявил он. - Когда я не позирую ради головы, я
по большей части позирую ради шеи и ради ног. Вот и представьте себе, что
вы, к примеру, художник и что вам нужно целую неделю раздраконивать мою шею,