"Димитр Димов. Душная ночь в Севилье " - читать интересную книгу автора

своего рода открытые балаганчики - каждый проходящий по тротуару может
смотреть, как молодые девушки танцуют в них сегедилью под звуки гитар:
Касеты снимают обычно родственники или соседи и собираются в них семьями, а
их сестры и дочери, не будучи профессиональными танцовщицами, показывают
свое искусство публике.
______________
* Маленькие домики (исп.).

Однажды вечером, лет двадцать назад, я шел на страстной педеле по улице
Сан-Фернандо и угрюмо смотрел на праздничную толпу. Я чувствовал себя
одиноким, измученным, отверженным - словом, был в том подавленном состоянии,
когда, устав бороться с бедностью, ты теряешь веру в свои творческие силы. Я
только что вернулся из Мадрида после года, проведенного в лишениях и тщетных
попытках хотя бы сколько-нибудь приблизиться к мощной кисти и колориту Гойи.
Я шел к окраине города, касеты становились все бедней. Роскошные гребни,
усыпанные бриллиантами, уступали место целлулоидным, вместо пестрых шалей и
шелковых мантилий мелькали ситцевые платьица с воланами... Но повсюду царило
одинаковое оживление, одинаковая радость, одинаковая жажда жизни. Было
что-то исступленно-ликующее в бешеном темпе сегедильи, в синкопах гитар, в
возгласах мужчин и смехе женщин. Словно древнее иберийское неистовство
охватило всех. Наконец я дошел до последней касеты, заполненной простым
людом из Трианы. Отчаянное одиночество, терзавшее меня, как боль, заставило
меня остановиться перед нею и заглянуть внутрь.
Касета была ярко освещена электрической лампой. Посередине стоял
большой стол, вокруг сидело человек двадцать мужчин и женщин с грубыми
лицами, судя по виду рабочих с пристаней Гвадалквивира или торговцев
фруктами. Возле стола стоял громадный глиняный кувшин вина. Смуглый толстяк
с серьгой в ухе играл на гитаре, рядом сидел сержант гражданской гвардии, а
с тротуара, не смея приблизиться, глазели оборванцы, обычным занятием
которых, вероятно, было попрошайничество. Все пели и хлопали в ладоши в такт
сегедилье. На столе танцевала молодая девушка.
Маэстро Кинтана замолчал и отрешенно загляделся на табачный дым, словно
все еще видел эту сцену, а потом заговорил снова:
- Эта девушка была Канделита, но тогда ее звали просто Мануэла
Торрес... Вы, наверное, встречали в Мадриде необычайно красивые женские
лица. Они имеют оливковый оттенок, и отличает их какая-то неподвижность,
алмазная твердость, которая заставляет подозревать их обладательниц в
холодности. А здесь, в Андалусии, солнце покрывает женские лица золотистой и
нежной смуглостью, кожа приобретает цвет спелого персика, губы похожи на
разрезанный гранат. Мануэла была яркой, по хрупкой и нежной, как цветок
апельсина. На ней было дешевое красное платье с воланами, высокий гребень в
волосах и красная же мантилья. Ноги ее были обуты в туфли без каблуков, с
лентами, повязанными крест-накрест над щиколотками, как у танцовщиц времен
Гойи. Тело ее извивалось то в резком ритме, то в плавно-замедленном, а
туфли, казалось, едва касались стола. Было что-то неописуемо андалусское в
ее иссиня-черных волосах, в золотистом, апельсиновом оттенке ее лица, в юной
прелести ее тела, в ее танце. Это был дивный, старинный, неподражаемо
испанский танец. В нем не было ничего циничного, ничего шаржированного, ни
следа непристойных движений, которых требуют от танцовщиц мюзик-холлов
импресарио или директор. Так, наверное, танцевали древние иберийские женщины