"Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах Том 5" - читать интересную книгу автора (Гончаров Иван Александрович)Гл‹ава›Захар, проводив Тарантьева и Алексеева, не садился на лежанку: он ждал,
– Вы чего лежите-то опять? – спросил он. – Не мешай, я думаю,
– Пора умываться да писать.
– Да, в самом деле пора:
– И когда это он успел лечь-то?
А Обломов всё еще думал свою неотвязчивую думу [об ожидаю‹щем?›] [о пред сто‹ящем›], то о предстоящем ему переезде, то об уменьшении дохода.
138 ему неизбежность переезда, как фатум,
Потом
[Утро] [Утро проходило] Деревенское утро давно прошло, и петербургское было на исходе. До Ильи Ил‹ьича› долетал со двора смешанный шум человеческих и не человеческих голосов: то лай собак, то пенье кочующих артистов, [часто то и] большею частию то и другое вместе, потому что собаки, по-видимому, приняли за правило аккомпанировать бескорыстно, иногда из одних только побоев, всякому совершающемуся при них художественному исполнению пьес как вокальной, так и инструментальной музыки и [приставали] потому прилаживали то лай, то вытье, смотря по тому, поет ли артист или играет на шарманке.
139 показывать и зверя морского, приносили и предлагали на разные голоса всевозможные продукты от говядины до мыла, духов и помады, а Илья Ильич всё лежал. Но как ни глухо доносились до него разнообразные крики и пение со двора, благодаря [вставленным] не вынутым и на лето двойным рамам, один голос, однако же, вывел его из глубокой задумчивости. Неотвязчивый разносчик стоял посреди двора и, [приложив] прикрыв ухо
– Ну! – с яростию произнес Обломов, – народец! Ах да, ведь лососины надо купить Тарантьеву, – прибавил потом поспешно. Распорядившись насчет лососины, он опять хотел было устремить мысль на прежний предмет, ‹л. 41 об.› напрасно: мрачные тучи, говоря высоким слогом, слетели
Он уж лег на спину и заложил обе руки под голову. Илья Ильич перешел к разработке
140 против лени и бродяжничества крестьян, и перешел к устройству собственного житья-бытья в деревне. Его занимала постройка деревенского дома [в архитектур‹ном›]: он остановился
Ему представилось, как он сидит в летний вечер на террасе за чайным столом, под непроницаемым от солнца навесом деревьев, в халате, с длинной трубкой, и лениво втягивает в себя дым, задумчиво наслаждаясь и открывающимся из-за деревьев видом, и прохладой, и тишиной. А вдали желтеют поля, солнце опускается за знакомый березняк и румянит гладкий как зеркало пруд. С полей восходит пар. Становится прохладно, наступают сумерки. Крестьяне толпами идут домой. Праздная дворня сидит у ворот: там слышатся веселые голоса, хохот, балалайки, девки играют в горелки. Кругом 141 его
142 будут
– Боже [мой], Боже! – произнес он от полноты счастья и очнулся. [В это время со двора] Слух его поразили пять голосов. Прислушивается. Со двора
– Ах! – горестно вслух вздохнул Илья Ил‹ьич›, – что за жизнь, какое безобразие этот столичный шум! Когда же [когда] настанет райское, желанное житье!
– А план? а староста, а квартира, а недоимки? – вдруг раздалось в памяти его… – Да! да! – с смущением, с заботой заговорил Илья Ил‹ьич›, – за труд, за труд – в труде только спасение! ‹л. 42 об.› Сегодня же, сейчас, сию минуту…
143 [Илья] Обл‹омов› быстро приподнялся и сел на диване, потом спустил ноги на пол и посидел так, потом встал совсем и постоял задумчиво минуты две. – Да, да… надо! Захар, Захар! – закричал он громко, поглядывая на стол и на чернильницу. – Что еще там? – послышалось вместе с прыжком, – как только ноги-то таскают меня! – хриплым [голосом] шепотом прибавил [он] Захар. – Захар! – повторил Илья Ил‹ьич› задумчиво, не спуская глаз с стола, – вот что, братец… – начал было он, указывая на чернильницу, но, не кончив фразы, впал опять в раздумье. Тут руки стали у него вытягиваться кверху, колени подгибаться, он начал зевать:
– А! А! А! – зевал
– Где это он оставался? – сказал Захар, – не оставалось ничего… – Как не оставалось? – перебил Ил‹ья› Ил‹ьич›, – я очень хорошо помню: вот какой кусок был… – Нет, нету: никакого куска не было! – упорно твердил Захар. – Был! – сказал Ил‹ья› Ил‹ьич›. – Не был! – отвеч‹ал› Захар.
– Так что же там было?
– А ничего не было: вон вчерашней телятины
144 – Принеси, что есть: да как это не было?
Захар ушел, а Илья Ильич медленно и задумчиво прохаживался по кабинету. – Сколько забот, сколько труда в жизни
Через четверть часа Захар отворил дверь подносом, который держал в обеих руках, и, вошедши в комнату, хотел ногой притворить дверь, но промахнулся и ударил по пустому месту. Рюмка ‹л. 43› с бутылкой заплясали на подносе: Захар [струсил и употре‹бил›], вообразив, что они падают, сунул подносом вперед,
145 а вместе с ними еще [рюм‹ка›] пробка с графина и булка. – Ни шагу без этого! – сказал Илья Ил‹ьич›. – Ну хоть подними же, что уронил; а он еще стоит да [смотрит] любуется. Захар, с подносом же в руках, наклонился было поднять булку, но, присевши, вдруг увидел, что обе руки заняты и поднять нечем. – [Хорошо] Ну-ка, ну-ка, подними, – с насмешкой говорил Ил‹ья› Ил‹ьич›, – что же ты? за чем дело стало? – О, чтоб вам пусто было, проклятые! – с яростью говорил Захар,
Илья Ильич принялся завтракать. Захар остановился в некотором отдалении от него, поглядывая на него стороной и намереваясь, по-видимому, что-то сказать. Но Обломов завтракал, не обращая на него ни малейшего внимания, Захар кашлянул раза два. Обломов всё ничего. – [Вот сейчас] Управляющий [опять] сейчас присылал, – робко [спросил] заговорил
Илья Ильич кушал, не отвечая ни слова. – Илья Ильич! – тихо
– На будущей неделе велят съезжать, Илья Ильич.
Обломов выпил рюмку вина и молчал. – Как же нам быть-то, Илья Ил‹ьич›? – почти шепотом просил Захар. – А я тебе запретил говорить мне об этом? – грозно сказал Илья Ил‹ьич›, – а? – и, привстав, подошел к Захару. 146 Тот в страхе попятился.
– Какой ты ядовитый человек, Захар, – прибавил Обломов с чувством. Захар обиделся. – Вот, – сказал он, – давеча лысый черт, а теперь ядовитый! что я за ядовитый! не грех ли вам, Илья Ильич: Бога вы не боитесь; ядовитый, что я за ядовитый!
– Как же не ядовитый? – повторил Илья Ил‹ьич›, – ты отравляешь всё мое существование. – Я не ядовитый! – [повто‹рил›] твердил Захар. – Что ты ко мне пристаешь с квартирой? ты не щадишь барина! – Что ж мне делать-то [, Илья Ил‹ьич›]? – А мне что делать? – Вы хотели ведь написать к [генералу] домовому хозяину? – Ну и напишу; погоди, нельзя же вдруг. – Вот бы теперь и написали. – Теперь, теперь: еще у меня поважнее есть дело и теперь.
– А я вот сейчас квасом разведу, – сказал Захар и, схватив чернильницу, проворно пошел в переднюю, а Обломов начал искать бумаги. – [Вот] Да никак и бумаги-то нет! – говорил он сам с собой,
147 – Да что это, Илья И‹льич›, за наказание: [какой] я христианин, [я не ядовитый] что ж вы ядовитым-то браните [долго ли до греха]? Мало ли как можно выбранить?
Он
– На этом разве можно писать? – спросил Обл‹омов›.
Захар с гримасой отвернулся и стороной смотрел на Обломова. – Ну да нужды нет: подай сюда, я начерно напишу, а Алексеев ужо перепишет. Илья Ильич сел к столу и быстро вывел: «Милостивый государь!» – Какие скверные чернила,
«Квартира, которую я занимаю во втором этаже [Вашего] дома, который ныне переходит в Ваше владение, вполне соответствует моему образу жизни и приобретенной вследствие долго‹го› пребывания в сем доме привычке. Известясь ‹л. 44› через крепостного моего человека, Захара Трофимова, что Вы приказали сообщить [изъя‹вили›] [сообщили] мне, что занимаемая мною квартира…» Обломов прочитал написанное и остановился.
148 – Нескладно, – сказал он, – тут два раза
Он [шептал] пошептал и зачеркнул одно слово,
– И не отвяжешься от этого другого «что»! – сказал он.
– Видел? – спросил он. – Видел, – отвечал Захар, подбирая бумажки. – Видел, так и не приставай больше с квартирой. А это что у тебя? – А счеты-то? – Ах ты, Господи! ты совсем измучаешь меня – ну, сколько тут, говори скорей? – Да вот мяснику 86 рублей…
– Что ты! что ты! ты с ума сошел: одному мяснику [86 рублей: да где я де‹нег›] [такая куча денег] такую кучу денег? – Не платили м‹еся›ца четыре, так и будет куча: вот она тут записана,
149 – Дай вам воли, – сказал Обл‹омов›, – так вы готовы на мильон говядины купить!
– Не я съел! – огрызнулся Захар. – Нет! [ты] не ел! – Что ж вы мне хлебом-то попрекаете! вот, смотрите! – и он совал ему счеты. – Ну, еще кому? – говорил Илья Ил‹ьич›, отталкивая с досадой замасленные тетрадки. – Еще 121 р. 18 коп. хлебнику да зеленщику. – Это разорение, это ни на что не похоже! – говорит
– Нет! Я ядовитый человек! – с горечью заметил Захар, повернувшись совсем стороной к барину. – Ну, сколько ж это будет всего, считай, – говорил Илья Ил‹ьич› и сам начал считать [мысленно]. – Да дай хоть мне клочок бумажки… – Нет больше бумаги: изорвали всю, – отвечал Захар. – Что это за жизнь! – сказал Илья Ильич, продолжая считать в уме.
Илья Ильич подобрал на стул ноги
– Илья Ильич! 150 – Ну? – откликнулся он. – А что ж управляющему-то сказать? – О чем? – А насчет того, чтоб переехать? – Ты опять об этом? – с изумлением спросил Обломов. – Да как же, батюшка Илья Ил‹ьич›, быть-то мне? сами рассудите: [жизнь и то мне] и так жизнь-то моя горька, я в гроб гляжу…
– Да
Захар не нашел что сказать, только вздохнул в немом отчаянии.
– Ты решился уморить, что ли, меня? – спросил опять Обломов, – а? я надоел тебе? а? ну, говори же? – Христос с вами [, батюшка]: живите на здоровье, кто вам зла желает? – ворчал Захар.
– Ты! – сказал Илья Ильич, – я запретил тебе заикаться о переезде, а ты, не проходит дня, чтоб пять раз не напомнить мне; ведь это расстроивает меня, пойми ты: и так здоровье мое никуда не годится, а ты убиваешь барина… – Я думал, батюшка, что… отчего, мол, думал, не переехать? – дрожащим от душевной тревоги голосом говорил Захар, – а то бы я и… не пикнул! – [Переехать!] Отчего не переехать! ты так легко судишь об этом, – говорил Обломов, [обращаясь] оборачиваясь с креслами к Захару, – да ты вникнул ли хорошенько, что значит переехать? верно, не вникнул? – [Не вникну‹л›] И так не вникнул, – сказал
151 – Не вникнул, так слушай, да и разбери потом, можно переезжать или нет. Что значит переехать? Это значит – барин уйди на целый день, да так одетый с утра и ходи… – [Хоть бы] Что ж, хоть бы [из дому] уйти, – заметил Захар нежно, – отчего ж и не отлучиться на целый день? ведь нездорово сидеть дома. Вон вы какие нехорошие стали. А прежде вы были как огурчик, а теперь, как сидите, бог знает на что похожи [стали]. Походили бы,
– Экие новости рассказываешь! Уйти [на целый день] советует! славно ты заботишься о барском покое. Это я шатайся целый день, не скинь ни галстуха, ни сапог! Тебе нужды нет, что у барина ноги затекут, что он пообедает невесть где и как и не приляжет после обеда… [Без ме‹ня›] – Уснуть-то везде дадут, – заметил Захар, – [это] недорого стоит… – Да! на чужой-то постели: усну я! как же, сейчас! Без меня они тут перевезут. Не догляди, так и перевезут – черепки. Знаю я, – с возрастающей силой и убедительностию говорил Обломов, – что значит перевозка. Это значит ломка, шум; все вещи свалят в кучу, вот тут на полу. Тут и чемодан, и спинка дивана, и картины, и чубуки, и книги, и склянки какие-то, которых в другое время и не видать, а тут черт знает откуда возьмутся: смотри за всем, чтоб не растеряли да не переломали… Половина тут, другая на возу или на новой квартире: захочется покурить, возьмешь трубку, а табак уж уехал… хочешь сесть, да не на что, до чего 152 ни дотронешься – выпачкался, весь в пыли, вымыться нечем – и ходи вон с эдакими руками, как у тебя… – У меня руки чисты, – сказал Захар, показывая две какие-то подошвы вместо рук. – Ну уж не показывай только, – сказал Илья Ил‹ьич›. – А захочется пить, – продолжал Обл‹омов›, – взял графин, да стакана нет… – Можно и из графина напиться, – добродушно прибавил Захар, полагая, что, может быть, этот способ неупотребителен, потому что не всем известен. – Вот у вас всё так: можно и не мести, и пыли не стирать, и ковров не выколачивать. А на новой квартире, – продолжал [он] Илья Ил‹ьич›, увлекаясь сам живо представившейся ему картиной переезда, – дня в три не разберутся, всё не на своем месте: картины у стен на полу, чубуки
– В ину пору раз десять взад и вперед сбегаешь, – перебил Захар. – Вот видишь ли! – продолжал Обломов. – А встанешь на новой квартире утром, что за скука! и воды не добьешься умыться,
– Еще каких соседей Бог даст, – заметил
– То-то же! – сказал Илья Ил‹ьич›, – переехал к вечеру, кажется бы, и конец хлопотам: нет, еще провозишься недели две; кажется, всё расставлено, смотришь, что-нибудь да осталось: сторы привесить, картинки приколотить – душу всю вытянет, жить не захочется… А издержек, издержек…
153 ты сам теперь, до чего доводил барина? а? – спросил с упреком Илья Ил‹ьич›.
– Вижу, – прошептал смиренно Захар. – Зачем же ты предлагал мне переехать? а?
– Я думал, что другие, мол, не хуже нас, да переезжают, так и нам можно… – сказал Захар. – Что? что? – вдруг с изумлением спросил Илья Иль‹ич›, приподнимаясь с кресел, – что ты сказал? Захар вдруг смутился, не зная, [что такое] чем это он мог возбудить такое негодование в Илье Ильиче.
– «Другие»!
Обломов сделал в высшей степени оскорбленное лицо. – Помилуйте, батюшка Илья Ил‹ьич›, разве я равняю вас с кем-нибудь?…
– С глаз долой! – повелительно сказал Обломов, указывая рукой на дверь, – я тебя видеть не могу: я и «другие»! хорошо! [по глу‹пости›] Захар со вздохом
– Эка жизнь, подумаешь! – ворчал он, садясь на лежанку. – О Боже мой, о Боже мой! – стонал тоже Облом‹ов›, – вот хотел посвятить утро дельному труду, а тут расстроили на целый день, и кто же? свой собственный 154 слуга! преданный, испытанный [слуга]! а что сказал? и как это он мог? Облом‹ов› долго не мог успокоиться: он то ложился, то вставал,
– Захар! – протяжно и торжественно кликнул он. Захар, услышав этот зов, не прыгнул
– Войди! – сказал Илья Ил‹ьич›. Хотя дверь отворялась свободно, но Захар отворял так, как будто нельзя было пролезть, и оттого только завяз в двери, но не вошел. Обломов сидел на краю постели. – Поди сюда! – настойчиво сказал он. Захар с трудом высвободился из двери, но тотчас притворил ее за собой и прислонился к ней плотно спиной. 155 – Сюда! – говорил Илья Ил‹ьич›, указывая пальцем место подле себя. Захар сделал полшага и остановился за две сажени до указанного места. – Еще! – говорил Обломов. Захар сделал [полшага] вид, что будто шагнул, а сам только качнулся, стукнул ногой и остался на месте. Илья Ил‹ьич›, видя, что ему никак не удается на этот раз подманить Захара ближе, оставил его там, где он стоял, и смотрел на него молча несколько времени с укоризной. Захар, чувствуя неловкость от этого безмолвного созерцания его особы, делал вид, что не замечает барина, и более, нежели когда-нибудь, стороной стоял к нему и даже не кидал в эту минуту своего одностороннего взгляда на Илью Ильича. Он упорно стал смотреть налево в другую сторону: там увидал он давно знакомый ему предмет – бахрому из паутины около картин, и в пауке [видел] живой упрек своему нерадению. – Захар! – тихо, с достоинством произнес Илья Ил‹ьич›. Захар не отвечал: он, кажется, думал: «Ну, чего тебе? другого, что ли, Захара? ведь я тут стою!» – и перенес взгляд свой слева
156 – Что, каково тебе? – кротко спросил Илья Ильич,
Вид дикости на лице Захара мгновенно смягчился блеснувшим в чертах его лучом раскаяния. Захар почувствовал первые признаки проснувшегося в груди его и подступающего к сердцу благоговейного чувства к барину, и он вдруг стал смотреть прямо ему в глаза.
– Чувствуешь ли ты свой проступок? – спросил Илья Ил‹ьич›.
– Что же, батюшка, Илья Ильич, – начал Захар с самой низкой хрипящей ноты своего диапазона, – я ничего не сказал,
– Нет, ты погоди, – перебил Облом‹ов›, – ты понимаешь ли, что ты сказал?
Захар ничего не отвечал: он опять с благоговением посмотрел
– А! как же
Захар всё молчал, только крупно мигнул раза три. – Дай мне квасу! – сказал Илья Ильич. У Захара отлегло от сердца; он, с радости, как мальчишка, проворно бросился в буфет и принес квасу. 157 – Ведь ты
Захар не знал, куда деваться от тоски…
– Чем же я огорчил вас, Илья Ильич? – почти плача сказал он.
– Чем? давно ли я у тебя стал всё равно что «другие»?
И он остановился, продолжая глядеть на Захара. – Сказать ли тебе, что это такое? а? Захар повернулся, как медведь в берлоге, и вздохнул на всю комнату. ‹л. 47› – «Другой» – [это есть] кого ты разумеешь – есть голь окаянная, грубый, необразованный человек; живет это всё грязно, бедно, на чердаке; он, каналья, и выспится себе на войлоке где-нибудь на дворе: что эдакому сделается? ничего. Трескает-то он картофель да селедку. Нужда мечет его из угла в угол, он и бегает день-деньской. Он, пожалуй, и переедет на новую квартиру. 158 Вон Лаганов: возьмет линейку под мышку да две рубашки в носовой платок и идет: «Куда, мол, ты?» – «Переезжаю», – говорит. Вот это так «другой»! А я? Хм. Я, по-твоему, «другой»? а? Захар взглянул на барина, переступил с ноги на ногу и молчал. – Что такое «другой»? – продолжал Обломов, – «другой» есть такой человек, который сам себе сапоги чистит, одевается сам, хоть иногда и барином смотрит, да врет: он не знает, что такое прислуга; послать некого, сам сбегает за чем нужно; и дрова в печке сам помешает, иногда и пыль оботрет… – Из немцев [многих вот] много эдаких! – угрюмо сказал Захар. – То-то же. А я? Как ты думаешь: я «другой»? а? – Когда же вы другой! – сказал
– Нет, ты
– Да полно вам, батюшка, томить-то меня!
– Я [всё равно что «другой»] «другой», по-твоему? а? Да разве я мечусь, разве работаю? мало ем, что ли? худощав или жалок на вид? Разве недостает мне чего-нибудь, а? Кажется, подать, сделать есть кому? Я ни разу не натянул себе чулков на ноги,
159 сторожа чихать за себя… Так как же я «другой»? Пойду ли я охотой на целый день из дома?
Губы у Захара
– Захар! – повторил Илья Ил‹ьич›. – Чего изволите? – чуть слышно просипел он. – Дай еще квасу. Захар принес квасу, [и пошел было] и когда Илья Ил‹ьич›
– Нет, нет, ты постой, – заговорил [Иль‹я› ‹Ильич›] Обломов. – Я спрашиваю тебя, как ты мог так горько оскорбить барина, которого ты
160 которому век служишь и который благодетельствует тебе? Захар не выдержал.
– Виноват, Илья Ил‹ьич›, – начал он сипеть с раскаянием, – это я по глупости, право, по глупости сказал.
– А я, – продолжал Обломов голосом оскорбленного и не оцененного по достоинству человека, – забочусь
Захар тронулся окончательно последними
161 – Батюшка, Илья Ил‹ьич›! – умолял он, – полно вам! Что вы, Господь с вами, такое непутное
– А ты! – продолжал, качая головой и не слушая его, Обломов, – ты бы постыдился выговорить-то! Барин всё равно что «другой»!
Захар, утирая слезы, пошел за квасом, а Илья Ильич
– Ну, теперь иди с Богом! – сказал он примирительным тоном Захару, когда тот подал ему квасу, – надеюсь, что ты понял свой проступок
162 станешь сравнивать барина с «другими». Чтобы загладить свою вину, ты как-нибудь уладь с хозяином так, чтоб мне не переезжать. Вот как ты бережешь покой барина: расстроил совсем и лишил меня какой-нибудь новой, полезной мысли. А у кого отнял? у себя же: для вас я посвятил всего себя, для вас вышел в отставку, сижу взаперти… [неблаг‹одарный›] а ты? ну да Бог с тобой. Вон три часа; два часа только до обеда: что успеешь сделать в два часа? ничего. А дела куча. Нечего делать:
Захар начал закупоривать барина в кабинете: он сначала покрыл его самого одеялом,
– Чтоб тебе издохнуть, леший эдакой! – ворчал он, отирая следы слез и влезая на лежанку, – право, леший! Особый дом, огород, жалованье!
Илья Ильич лег на спину, но не вдруг заснул. Он думал, думал, волновался, волновался. ‹л. 48 об.› – Два несчастья в один день!
Но в самом-то деле эти два «несчастья», то есть зловещее письмо старосты и переезд на новую квартиру, переставали тревожить Обломова и поступали уже только в ряд беспокойных воспоминаний. «До бед, которыми 163 грозил староста, еще далеко, – думал он, – до тех пор многое может перемениться: авось дожди поправят хлеб; [он, может быть, [вздо‹рожает›] будет] может быть, недоимки староста пополнит; бежавших мужиков «водворят на место жительства», как пишет староста,
Мысль о переезде тревожила его несколько более: это было свежее, позднейшее «несчастье», но в успокоительном духе Обломова и для этого факта наступала уже история. Хотя он [и] смутно и предвидел неизбежность переезда, тем более что тут вмешался Тарантьев, но он мысленно отдалял это тревожное событие своей жизни хоть на месяц, даже на неделю,
164 – Так и не умылся,
Настала одна из редких и светлых
165 страшно стало ему, когда вдруг в душе его возникло живое и ясное представление о человеческой судьбе и назначении и когда мелькнула параллель между этим назначением и собственной его жизнью, когда в голове просыпались один за другим и беспорядочно, пугливо носились, как птицы, пробужденные внезапным лучом солнца в дремлющей развалине [замка], жизненные
Что-то помешало ему ринуться на поприще жизни и лететь по нем на всех парусах ума и воли. Какой-то тайный враг положил на него тяжелую руку в начале пути и далеко отбросил от прямого человеческого назначения… И уж не попасть
166 и только на мгновение будит спящие силы, а ум и воля давно парализованы, и, кажется, безвозвратно, развивается одно тело… События его жизни умельчились до микроскопических размеров, но и с теми событиями не справится он: он не переходит от одного к другому, а перебрасывается ими, как с волны на волну; он не в силах одному противупоставить упругость воли или увлечься разумно вслед за другим. Горько становилось ему от этой тайной исповеди своей жизни…
Он охал, вздыхал, ворочался с боку на бок;
– Эк его там с квасу-то раздувает! – с неудовольствием ворчал Захар. – Отчего же это я не как «другие»? – с грустью сказал
Он бесполезно искал враждебное начало, мешающее ему жить как следует, и дремота опять начала понемногу овладевать им.
167 – И я хотел бы тоже…
За этим послышался примирительный вздох. Илья Ильич [начал] приходил в нормальное свое состояние
– Видно, уж так судьба… что ж мне тут делать?… – едва шептал он, одолеваемый сном.
Веки у него закрылись совсем.
– Должно быть… это… оттого… – силился было [досказать] [выговорить] [доска‹зать›] выговорить он [Но он] и не выговорил. Но он
Сон остановил медленный и ленивый поток его мыслей и мгновенно перенес его в другую эпоху, к другим людям, в другое место, куда перенесемся за ним и мы с читателем в следующей главе. Только что храпенье Ильи Ильича достигло слуха Захара, как он прыгнул осторожно, без шума, с лежанки, вышел на цыпочках в сени, запер своего барина на замок и отправился к воротам. – А! Захар Трофимыч: добро пожаловать! давно вас не видно! – заговорили на разные голоса кучера, лакеи, [цирюл‹ьники›], бабы и мальчишки у ворот. – Что ваш-то? со двора, что ли, ушел? – спросил дворник. – Дрыхнет! – мрачно и отрывисто прохрипел Захар. 168 – Что так? – спросил кучер, – рано бы, кажется, об эту пору… нездоров, видно? – Э! какое нездоров: нарезался да и дрыхнет!
– Что ж это он нынче так подгулял? – спросила одна из женщин. – Нет, Татьяна Ивановна, – отвечал Захар, бросив на нее известный читателю односторонний взгляд, – не то что нонче: совсем никуда не годен стал – и говорить-то тошно. – Видно, как моя, – со вздохом заметила она. – А что, Татьяна Ивановна, поедет она сегодня куда-нибудь? – спросил кучер, – мне бы вон тут недалечко сходить? – Куда ее унесет! – отвечала Татьяна. – Сидят с своим ненаглядным да не налюбуются друг на друга. – Он к вам частенько, – [заметил] дворник, – надоел по ночам, потаскун
– [Дурак] Какой дурак, братцы, – сказала Татьяна, – так эдакого поискать: [мало] чего-чего не дарит ей. Разрядится, точно пава, и ходит, а кабы кто посмотрел, какие юбки да какие чулки носит, так срам смотреть – грязь. Шеи по две недели не [мыла] моет, [а он ничего!] а лицо намажет… Иной раз согрешишь, право, подумаешь: «Ах ты, убогая: надела бы ты платок на голову да шла бы в монастырь, на богомолье…» Все, кроме Захара, засмеялись. – Аи да Татьяна Ив‹ановна›, мимо не попадет! – Да право! – заговорила Татьяна, – как это господа пускают с собой эдакую… – Куда это вы собрались? – спросил ее кто-то. – [ – За платьем послала, щеголиха-то моя…] Что это за узел у вас? 169 – Платье несу к портнихе; послала щеголиха-то моя: вишь, широко. А как станем с Дуняшкой тушу-то стягивать, так руками после три дня
– Прощайте, прощайте! – сказали некоторые. – Приходите-ка ужо вечерком.
– Да не знаю как; может, приду, а то так… уж прощайте! – Ну прощайте, – сказали все. – Прощайте… счастливо вам, – отвечала она, уходя. – Прощайте, Татьяна Ив‹ановна›! – крикнул
– Прощайте! – звонко откликнулась она издали. Когда она ушла, Захар как будто ожидал своей очереди говорить. Он сел на чугунный столбик у ворот и начал болтать ногами, угрюмо и рассеянно поглядывая на приходящих и проезжающих. – Ну как ваш-то сегодня, Захар Трофимович? – спросил дворник. – Да как всегда: бесится с жиру, – сказал Захар, – а всё за тебя, по твоей милости перенес я горя-то немало: всё [о ква‹ртире›] насчет квартиры-то бесится: больно не хочется съезжать… – Что я – то виноват? – сказал дворник. – По мне живите хоть век: нешто я тут хозяин, не я хозяин: мне велят… кабы я был хозяин; а то я не хозяин… – Что ж он, ругается, что ли? – спросил чей-то кучер. – Уж так ругается, что как только Бог дает силу переносить! – Что ж он? ‹л. 50 об.› – Ну что ж [ведь добрый ба‹рин›], это добрый барин, коли всё ругается; коли ругается, [так не высекет] так лучше [пусть], – продолжал тот, – чем пуще ругается, тем лучше, по крайней мере, не прибьет, коли ругается, а вот как [мой] я жил у одного: ты еще не знаешь – за что, а уж он, смотришь, и за волосы держит, – сказал один лакей, медленно, со скрыпом 170 открывая круглую табакерку, и [все] руки всей компании, кроме Захаровой, потянулись за табаком, началось всеобщее нюханье, чиханье и плеванье. Захар презрительно ожидал, пока этот кончит свою тираду, и, обратившись к кучеру, продолжал: – Опозорит человека
– Неугодлив, что ли?
– И! беда,
Кучер покачал головой, а дворник сказал: «Вишь ты, бойкий барин: не дает повадки».
171 – Да даром, – сказал Захар,
– Характерный барин! – сказал дворник. – И не дай Бог!
– Как же он ругает лысым, Захар Трофимыч, – спросил казачок,
Захар медленно поворотил к нему голову и [посмотрел на него] [остановил на нем [изумленный и] [мрачный] злобный взгляд] остановил на нем изумленный и мрачный взгляд.
– Смотри [брат] ты у меня:
Казачок отошел шага на два, [но] остановился и глядел с улыбкой на Захара. – Что скалишь зубы-то:
В это время с ближайшего крыльца показался
172 расстегнутом
– А ты опять здесь,
– Барин пять раз звонил, – прибавил он, – я был, а тебя всё нет, меня
И он
Какое торжество для Захара! – Хорошенько его, хорошенько, Матвей Мосеич; эх, мало,
И дворня
173 – Вот
– Тебя бы, может, [и] ухватил и его барин, – сказал
Все захохотали, а Захар был как ударом поражен этой выходкой кучера, [к которому он до той минуты] с которым одним он и вел до [того] тех пор дружескую беседу. – А вот как я скажу барину-то, – начал он
– Горазд же твой барин, коли будет чужим кучерам бороды гладить; нет, вы заведите-ка своих да в те поры и гладьте, а то больно тароват. – Не тебя ли взять, мазурика эдакого?
– Ну уж барин! – заметил
Он сам, и дворник, и казачок,
– Смейтесь, смейтесь, а я вот скажу барину-то.
174 ‹л. 51 об.› унять этих разбойников, а не смеяться
– Ну полно, полно, Захар Трофимыч, – говорил дворник, стараясь унять
– Как он смеет так говорить про моего барина, – говорил Захар, указывая на кучера.
– Да уж такой не сыщешь, – перебил кучер, указывая на прореху Захара под мышкой,
– Полно, полно вам! – твердил дворник, протягивая между них руку.
Захар проворно заткнул [этим же] клочок рубашки в прореху, прижимая плечом руку к боку, чтоб не видать было прорехи.
– Оттреплет эдакой барин? – говорил он, – такая добрая душа; да это золото, а не барин, дай Бог ему 175 здоровья! Я у него как в Царствии Небесном: ни нужды никакой не знаю, неласкового слова не услышу,
[ – А у] [Он] [Его заде‹вши›] [Зад‹евши›] [Отозвавшись] Задевши его барина, задели за живое и Захара. Тут его было и честолюбие, и самолюбие: [В нем вдруг проснулась] преданность проснулась
– А вы-то с барином голь проклятая,
– Полно, полно вам…
– Да! – заговорил Захар, – у меня-то, слава Богу, барин столбовой: [генералы, гр‹афы›] приятели-то генералы, графы да князья. Еще не всякого графа посадит 176 за собой: иной придет да настоится в [передн‹ей›] прихожей… [Заметив, что] Захар остановился, заметив, что почти все насмешливо улыбаются. – А вы тут все мерзавцы, сколько вас ни на есть, – сказал он.
|
||
|