"Э.Л.Доктороу. Клоака" - читать интересную книгу автора

сильный выпивоха, который любил похваляться в салунах мощным торсом и брал
призы на самодеятельных состязаниях по стрельбе из револьвера. Мистер
Грэхем писал из Чикаго, что, несмотря на напечатанное в "Телеграм"
опровержение на грубую рецензию, он, Грэхем, считает себя оскорбленным и
оклеветанным и скоро самолично прибудет в Нью-Йорк и задаст автору рецензии
хорошую взбучку.
Для "Телеграм" то был великий и радостный день! Еще никогда на моей
памяти нам не удавалось оскорбить оба полюса литературного мира -
голубокровных и краснокожих одновременно, небожителей и парий. Мартин писал
так, что о нем говорили. Ни один напечатанный в газете материал никогда не
вызывал столь сильного гнева у читателей, как этот.
Естественно, Мартин Пембертон ни при каких обстоятельствах не стал бы
приносить извинения за написанные им вещи; я, исходя из своих принципов,
также не стал бы этого делать. Я оторвался от чтения. Каллаген стоял на
своем месте, с блаженной улыбкой общаясь с добрыми людьми, сидевшими перед
ним за стойкой бара. От радости я готов был пуститься в пляс. Я немедленно
представил себе, как мечусь по бару, разбрасывая столы и стулья и вздымая
тучу опилок, а Каллаген, держа в руках свой колокольчик, голый по пояс и
окруженный орущими независимыми журналюгами, потрясая кулаками и широко
раскрыв свои серые глаза, пытается урезонить скачущего, как паяц, идиота.
Воображаемая картина была так забавна, что я расхохотался.
- Эй, Каллаген, - сказал я, - еще кружку и одну тебе, за мой счет.
На следующее утро я послал письмо Пембертону в меблированные комнаты
на Грин-стрит, пригласив его в редакцию. Он не приехал и не ответил на
письмо, поэтому через пару дней я сам отправился к нему после работы.
Грин-стрит славилась своими проститутками - это была улица красных
фонарей. Я сразу отыскал нужный дом - дощатое строение, стоявшее в глубине
от красной линии домов. Хибара явно нуждалась в срочном ремонте. Лестница,
ведущая к парадной двери, была типично нью-йоркской - где еще могли
придумать такую гадость? - крутая, цементная и без перил. Сгорбленная
старуха, по виду - шлюха, удалившаяся на покой по возрасту, с отвисшими
грудями и торчащей изо рта трубкой, открыла на мой стук и едва заметным
движением головы указала наверх, словно живший наверху постоялец не
заслуживал большего внимания.
Мартин среди жриц продажной любви... Я представил себе, как он заносит
на бумагу свои видения, а под его окнами разгуливают парами и поодиночке
его соседки, сладкими фальшивыми голосами приветствуя попавших в их поле
зрения мужчин. Меня выворачивало наизнанку от запаха гнилой капусты,
наверху эта вонь чувствовалась еще сильнее. Площадки на втором этаже не
было, лестница упиралась в дверь. Мое нераспечатанное письмо было заткнуто
в ручку двери. Она оказалась не заперта и открылась от легкого нажатия.
Сын Огастаса Пембертоиа жил в маленькой каморке на чердаке,
пропитанной отвратительным запахом того же варева из тухлой капусты. Я
попытался открыть окно, в комнатке их было два - они начинались от пола, а
заканчивались на высоте пояса. Но створки заклинило, и окна не открывались.
Неубранная постель оказалась матросским гамаком, висевшим в маленьком
алькове. Под этой кроватью стоял сундук. На крючках, вбитых в стены, висела
кое-какая одежда, в углу стояли давно не чищенные ботинки. Всюду стопки
книг, на письменном столе - рукопись. В очаге, воткнувшись углами в кучу
золы, торчали три нераспечатанных письма в официальных голубых конвертах. В