"Э.Л.Доктороу. Всемирная выставка" - читать интересную книгу автора

вещи совершенно не связанные, это я знал твердо. В своих собственных глазах
я был взрослым, и сколько бы ни напоминали мне об обратном - все как об
стену горох. Но главное, что я уяснил, - это способ, которым можно,
оказывается, этак контрастно и неожиданно продемонстрировать миру свое
истинное я. Не надо разом выкладывать все, что знаешь, лучше открываться
постепенно, с интригующими недомолвками, чтобы все вокруг сперва в страхе
вскрикнули, потом засмеялись и наконец - а в этом-то весь и фокус! -
разразились рукоплесканиями, когда в итоге убедятся, как здорово ты их
провел, ловко и точно разыграв комическую роль ребенка.

Трудно, конечно, было это чувство не утратить, когда представление
кончилось и зажегся свет. На помощь себе я призвал всю свою силу духа. И
боролся изо дня в день, хотя и не всегда отдавал себе в этом отчет. Школа
помогала мне, потому что я хорошо успевал, числился там среди лучших, крепил
и крепил свой успех. Но дома положение у меня было невыгодным, и, как бы я
ни рос, чему бы ни научился, ощутимо улучшить его не удавалось. То и дело
здесь всячески подчеркивали мою беспомощность, и волей-неволей мне
приходилось вновь надевать прежнюю, давно уже, как мне казалось, изжитую
личину ребенка - так получалось, например, когда по решению матери мы в
очередной раз отправлялись в центр, но не туда, куда хотелось мне, а в
ненавистное и отвратительное место - в универмаг Кляйна на площади
Юнион-Сквер.
Я бы не мог сказать в точности, какая из моих ценностных установок
страдала - раза два в год - в универмаге Кляйна. Мать тоже его ненавидела,
во всяком случае так говорила, но, собираясь туда, готовилась к выходу из
дома так рьяно, с таким усердием, что в этом чувствовалось счастливое
предвкушение. Временами наше с ней общение бывало и плодотворным, но только
не тогда, когда она пыталась скрыть свои истинные чувства. Так что я
понимал: все кончено, защититься от неминуемого несчастья нечем и скрасить
его мне не сможет ничто - ни долгое путешествие в метро, где я пробивался к
окну у самой кабины машиниста, ни обещание, что меня сводят в кафетерий. Я
немедленно надувался, впадая в состояние пассивного сопротивления, в котором
у меня даже ноги как бы переставали толком действовать, и меня приходилось
хватать за руку и тянуть рывками, то и дело встряхивая, причем я спотыкался
и шаркал подошвами, а то и вовсе тащился наперекосяк, боком, с
заплетающимися ногами до самой станции метро на 174-й улице.
- Иди как следует, Эдгар! - раздражалась мать. - Хочешь, чтобы я тебя
тут бросила? И брошу, можешь не сомневаться! Глупый мальчишка, ну ради кого,
по-твоему, я все затеяла? На тебя только наденешь что-нибудь, и уже мало.
Радовался бы, что у нас хоть какие-то деньги есть! Другие дети в обносках
ходят, и то довольны.
Если я продолжал упираться, она говорила: "Чаша моего терпения
переполнилась" - и дергала меня особенно свирепо. Меня всегда восхищали
мамины метафоры. Конечно, я все их тысячу раз уже слышал, но ничего -
действовали. Чаша терпения - какой емкий образ! Чуть позже звучало: "Или ты
сейчас же пойдешь по-человечески, или я с тебя эти твои вывихи посшибаю!"
Тоже, в общем, неплохо, правда, я, хоть тресни, не мог понять, что тут к
чему и какое касательство данная угроза имеет ко мне. Ну, бывает, вывихнул
парень руку или ногу - с забора там упал или в канаву какую-нибудь
(опять-таки я-то тут при чем?), ладно, но кто же человека, которому и без