"Э.Л.Доктороу. Всемирная выставка" - читать интересную книгу автора

специальных пуговок, которыми застегивались манжеты и воротничок его
рубашки, а отец показывал мне, как ими пользоваться. Но этим не искупался
уход родителей, которые бросили меня на милость обиженного усатого братца.
"Ну ладно же, - кричит Дональд им вслед. - Но только знайте, я предупредил!
Вот клянусь: никогда, никогда больше не останусь дома на Новый год!" А моя
мать (она в длинном бледно-голубом платье, свежеподвитые локоны аккуратно
уложены, губы подкрашены алым, в руках бисерная сумочка) - мать с совершенно
несвойственной ей кротостью соглашается: дескать, да, да, это последний
Новый год, когда тебя просят посидеть с маленьким братом.
Хотя с большим удовольствием я бы поиграл в войну или в военный
корабль, из дипломатических соображений я все же предпочел сидеть в своей
комнате и играть в одиночестве. Правда, дверь оставил открытой, чтобы все
слышать и быть в курсе событий. Сперва Дональд без конца болтал по телефону
в передней. Потом он включил в гостиной большой напольный приемник и стал
слушать танцевальную музыку, которую передавали из какого-то отеля в центре
города. Ложиться спать мне не хотелось, хотелось тоже встретить Новый год,
но попросить об этом я не смел. Наоборот, надел пижаму и притворился, что
укладываюсь в постель. У меня был свой будильник. Его циферблат светился.
Можно было видеть время в темноте. В полночь я на цыпочках прокрался по
коридору в большую комнату и обнаружил, что Дональд спит на диване перед
работающим приемником. Передавали репортаж с площади Таймс-сквер. Из толпы
раздавались приветственные выкрики, дудели пищалки, и диктор задавал людям
вопросы, а потом они выкрикивали свои поздравления в микрофон. Наступал 1937
год. Я выглянул в окно. Истберн-авеню была погружена во тьму. Подумалось:
скорее бы родители пришли. "С Новым годом", - сказал я сам себе и пошел
обратно в кровать.

Когда зима повернула на весну, все чаще из гостиной вечерами доносились
звуки не только Дональдовых свингов на пианино, но и хрюкающее повизгивание
саксофона Сеймура Рота пополам с душераздирающими воплями трубы Гарольда
Эпштейна. Еще у них был барабанщик Ирвин. Мать в кухне ворчала: "Если эти
мальчишки всерьез решили свести меня с ума, то лучшего способа, пожалуй, не
сыщешь". Оркестрик собирался не только после школы, но и субботними
вечерами. Мать попыталась восстать, мол, почему бы не пожертвовать нервами и
покоем в доме матери Гарольда или Сеймура - ну хоть однажды, хоть раз в
неделю. Дональд разъяснил: "Ни у кого, кроме нас, нет пианино", и вопрос
отпал. Перед сном Дональд слушал по радио "Наш танцевальный зал", причем
диктор Мартин Блок, ставя пластинки, делал вид, будто ведет трансляцию с
настоящей сцены, где играет настоящий оркестр. Впрочем, иллюзия эта
создавалась не чересчур настойчиво. Не то, что, скажем, при передаче
бейсбольных матчей, когда комментатор, сидя в студии, вовсю использовал
приемы типа хлопанья биты по мячу и рева толпы, стараясь вызвать эффект
присутствия. У Мартина Блока были списки наиболее популярных песен недели, и
Дональд записывал их названия, чтобы потом списать ноты.
В конце концов я понял, что происходит. Дональд и Сеймур, который играл
на саксофоне, объединив имена, изобрели вымышленного руководителя оркестра,
Дона Сеймура. Оркестр Дона Сеймура назывался "Музыкальные кавалеры", и
теперь эти самые кавалеры готовились к прослушиванию, на котором должно было
решиться, дадут ли им работу на лето в курортном отеле "Парамаунт" в
Катскильских горах. Они еще сами не решили, кто из них будет изображать Дона