"Юрий Домбровский. Новеллы о Шекспире" - читать интересную книгу автора

целиком. Так учит великий Гиппократ, - так что же я могу против него
сделать? Что? Что? Что?
И вдруг по щекам его поползли слезы, настоящие слезы злобного, сухого
человека.
Волк осторожно поднялся и вышел. Джен осталась сидеть. Она глядела на
доктора широко открытыми глазами, и взгляд ее теперь был очень прост и ясен.
- Ничего, - сказал ей доктор Холл безнадежно, - ровно ничего не могу я
сделать. - Кивнул Саймонсу на бутылку: - Пейте, молодой человек!


Глава 2

Когда-то и где-то он написал: "Умеренная скорбь право умерших, а
чрезмерная скорбь - враг живых". Он не скорбел - он просто умирал и знал
это. И одно утешение у него все-таки было. Он умирал в хорошем месте - там
же, где родился. Как старое дерево, он чувствовал эту землю всей своей
кожей. И были дни, в которые смерть от него как будто отходила. В эти дни он
просыпался вдруг веселый, бодрый, брился, умывался над тазиком, требовал
свежую, хрусткую сорочку с обшлагами, смотрелся в зеркало, сидел поверх
одеяла, читал и думал: "А может, и обойдется! Вон сколько раз к отцу
вызывали священника..." И был бодр до вечера. А к вечеру в груди его
ссыхался какой-то колючий комок, и он не мог уж сидеть и полулежал, но все
еще старался обмануть себя, сдержаться и не кашлять. Но кашель все равно уже
был в нем, он нарастал, рвал грудь, душил, клокотал, лез вверх по горлу, и
через несколько минут уже спешили домашние, несли полотенца и звали доктора.
Все двигалось неясно, как в угаре или в грани большого хрустального
кубка (ему такой привезли из Вены). Свечи горели радужными мутными пятнами,
люди говорили шепотом, ходили неслышно. Он лежал, вытянувшийся,
обессиленный, с начисто опорожненной грудью. Потом он переставал
существовать и приходил в себя от противного, приторного запаха болезни -
это его обкладывали горячими выжатыми полотенцами. Потом жесткие холодные
пальцы доктора уходили ему под ребра, в живот, на сердце снова клали горячую
тряпку, а он кричал и хотел ее сбросить. "Потерпите, потерпите, - говорил
доктор властно, - сейчас все пройдет". И верно, через несколько минут он
забывался. А утром просыпался умиротворенный, тихий и как будто совсем
бестелесный. И опять лежал и думал: нет, все-таки хорошо, что он здесь,
хорошо, что у него все в кулаке, - дом, где его родили, церковь, где его
крестили, школа, где его учили, дом, из которого он ушел, и дом, из которого
его вынесут. Как на круге башенных часов, - все можно обойти за час. А у
него на это ушло пятьдесят два года! Боже мой, Боже мой! Боже правый! Боже
сильный! Боже крепкий! Зачем же ты все это так устроил? Ведь все и было и
как будто не было, все как на яву и все во сне, а вот когда умру - именно
это и назовут моей жизнью.
А сад возле дома ему все равно нравился, он любил зиму: ранний пушистый
снег, мягкую, нежную порошу, кисти на вязах и белые колокола на елочках.
Любил весну, ее грязь и ростепель, бурые ручьи. Стайки белых бабочек обсели
лужу, колодец в плюще и около него желтовато-зеленые, хрупкие и липкие
стебельки, - он знал: летом здесь сомкнутся ряды лилово-багровых,
таинственно сизых и крапчатых, как щука, меченосцев, и они совсем скроют
колодец, а когда колодец засквозит вновь, то будет уже осень, и все эти