"Юрий Домбровский. "и я бы мог..."" - читать интересную книгу автора

В послелицейские годы Пущин на Невском встречает отца поэта очень
расстроенным. Сергей Львович рассказывает Пущину о какой-то новой "проказе"
сына, да притом такой, что, пишет Пущин, "я задумался, и, признаюсь... мысль
о принятии Пушкина (в тайное общество - Ю. Д.) исчезла из моей головы". Так
что же это была за "проказа"? "Право, не помню, что именно, да и припоминать
не хочется". В этом и все дело. Не хочется Пущину припоминать и еще очень
многое. А когда избежать этого трудно, он отделывается неясной
скороговоркой, разобраться в которой не всегда возможно. Так, несколько
туманных фраз о швеях, работающих в няниной комнате ("Я тотчас заметил между
ними одну фигурку, резко отличавшуюся от других, не сообщая, однако, Пушкину
моих заключений... Впрочем, он тотчас прозрел шаловливую мою мысль,
улыбнулся значительно... все было понятно без всяких слов"), породили в 20-х
годах обширную полемику между В. В. Вересаевым и П. Е. Щеголевым. Эту
особенность "Записок" Пущина надо принять во внимание. "Молча, я крепко
расцеловал его; мы обнялись и пошли ходить: обоим нужно было вздохнуть". Так
после чего вздохнуть? После молчания или разговора? Если после разговора, то
получает разъяснение следующий неожиданный и малопонятный до сих пор факт:
брат Пушкина Лев, по словам отца, "в день ареста Рылеева поехал к нему...
понесли лошади... и когда добрался к Рылееву - тот был уже арестован и
квартира его запечатана". Так рассказывала историку М. И. Семевскому младшая
дочь тригорской помещицы М. И. Осипова. Теперь вспомним, что о письме Пущина
мы знаем тоже только по рассказу этого самого Левушки. Таким образом,
получается ряд - А. Пушкин, Пущин, Рылеев, Лев Пушкин. Повидимому, Пущин
назвал адрес Рылеева как место встречи не только Александру Сергеевичу, но и
брату его.
Что произошло дальше, рассказывает М. И. Осипова. Был обычный зимний
вечер в Тригорском. Барышни и хозяйка сидели за чайным столом. Пушкин стоял
у печки. Печки в помещичьих домах тогда делались высокие, жаркие, с
синевато-белыми изразцами, около них хорошо было греться. О чем-то говорили.
И вдруг хозяйке сообщили, что неожиданно приехал повар Арсений. Он был
послан в город по хозяйственным нуждам и вот вернулся "в переполохе".
Позвали, стали расспрашивать. "Арсений рассказал, что в Петербурге бунт, что
он страшно перепугался, всюду разъезды и караулы, насилу выбрался за
заставу, нанял почтовых и поспешил в деревню. Пушкин, услыша рассказ
Арсения, страшно побледнел. В этот вечер он был очень скучен, говорил
кое-что о существовании тайного общества, но что именно - не помню. На
другой день - слышим, Пушкин быстро собрался в дорогу и поехал; но, доехав
до погоста Врева, вернулся назад. Гораздо позднее мы узнали, что он
отправился было в Петербург, но на пути заяц три раза перебегал ему дорогу".
Таково единственное свидетельство очевидца, записанное, правда, через сорок
лет после события.
Источники других рассказов - Даля, Соболевского, Лорера (со слов Льва
Пушкина) - нам неизвестны. Одноглазого садовника Архипа никто не догадался
опросить. А кучер Петр Парфенов явно про поездку ничего не знал. Он при
расспросах рассказал обо многом, но не об этом. Так что, очевидно,
первоисточником всех рассказов является сам Пушкин.
А потом все было спутано и свалено в одну кучу. Зайцев оказалось много,
и они все бежали и бежали. И между ними затерялся тот единственно
достоверный заяц, который перебежал дорогу Пушкину, видимо, в самом начале
декабря, когда поэт, убедившись в смерти императора, сгоряча решил появиться