"Юрий Домбровский. Записки мелкого хулигана" - читать интересную книгу автора

проступков трудились сначала следователи, потом прокуратура, затем суд и
защита; их дела направлялись в кассационные инстанции, контролировались
прокурорским надзором, так что они не остались без защиты, но вот те сто
двадцать пять, осужденные единолично, не защищенные кассационными
инстанциями, не имеющие права жаловаться, неведомые прокурору - они-то кто?
Насколько они виноваты? Да и виноваты ли вообще? Кто это и как это выяснит?
А выяснить это нужно во что бы то ни стало, и даже не из-за человечности, а
во имя борьбы с тем же хулиганством и мелким, и крупным, и самым-самым
крупным, граничащим с убийством и бандитизмом.
Потому что Указ от 19 декабря, по которому я и сижу, это установление
совершенно особого рода.
Почему? А вот почему: из всех возможных целей наказания (кара,
предупреждение новых преступлений, влияние на других членов общества) указ
больше всего (а может быть, и исключительно) преследует одну, главную -
"перевоспитание осужденных... в духе уважения к правилам социалистического
общества", то есть указ - это обращение, апелляция к сознанию самих
осужденных. "И сделайте из этого для себя выводы", как сказала мне Кочетова.
Но какие же я выводы могу для себя сделать, если я судью не уважаю,
нарушений не совершил и права на свое перевоспитание за этими лицами,
увидев, как они действуют, не признаю. Ведь о моей изоляции дело не идет, я
вернусь в ту же квартиру, из которой меня увели, к тем людям, которые на
меня "доказали". Я встану к тому же станку или к той же плите, у которых
стоял до этого. Буду жить с той же женой - так как я буду жить? С чем я
вернусь? Что я понял и чего я не понял? Какие сдвиги во мне произошли? Ведь
вот самые главные вопросы. И ответы на них получаются прямо противоположные
- в зависимости от существа дела, следствия и суда. Получил очень много,
если понял, что поделом была вору мука: все - если по одну сторону
судейского стола сидел закон, а по другую стоял я - нарушитель. А если не
так, если нарушитель сидел именно за судейским столом, если я считаю правым
себя, а не его? Для какого дьявола тогда все эти милицейские рапорты с их
дежурными формулами, издевательские разговоры в дежурке, суд, который не
судит, а только осуждает, судья, который не спрашивает, а телефонничает да
вписывает сутки - пять, десять, пятнадцать? Если после эдакого суда я
потеряю уважение и к суду вообще, и к закону, то чем это может быть
искуплено? И не заболею ли я тогда тем самым скептицизмом, тем "неверием",
которые все мы считаем какой-то непонятной нам до конца болезнью молодежи?
Задумывалась ли судья Кочетова когда-нибудь над этим вопросом? Приходили ли
ей эти вопросы вообще в голову? Во всяком случае, могу сказать с полной
определенностью и полнейшей ответственностью, что в той камере
Краснопресненской пересылки, где я находился, никто ни во что не верил и
никто ничего не уважал. И еще, вспоминая прошлое, думаю: опасность кампании
еще в том, что она творец видимостей. Она создает видимость борьбы,
видимость преступления, видимость служебного героизма и в заключение призрак
победы (ох, как потом за него приходится дорого расплачиваться!)*. Под конец
же она превращается во взбесившегося робота, который уже не подвластен
никакому контролю, или - еще проще - в раковую опухоль, которой дано только
расти и расти, разрушая все вокруг. Так было в те годы, которые я уже
поминал, тогда спрос поистине рождал предложение, и понятно, почему, а
сейчас как? Вот в этих делах о мелком хулиганстве.
* Это писалось в 1966 году, а в половине 1969 г. уже пришлось