"Юрий Домбровский. Гонцы (Рассказы о художниках)" - читать интересную книгу автора

выставках - о торгово-промышленной и ремесленной, была крупная хлесткая
реклама о музее восковых персон. (Судя по всему, это был тот "паноптикум
печальный" с фигурами, "изготовленными по специальному заказу в
артистических заведениях Парижа и Вены",) Одним словом, город работал,
торговал, пел, пил, ел, танцевал, воспитывал детей, сочинял стихи и прозу,
ходил в паноптикум и в электротеатр, в нем жила уйма мастеровых, торговцев,
чиновников, купцов, городовых - и только вот художников в нем не было
совсем. Они ни разу не упоминались в этих "Ведомостях", к ним никто не ходил
и никто ими не интересовался. А если что и рисовали в этом городе, то только
вывески.
Но я-то искал именно художника! Почти сорок лет проработал в этом
городе замечательный мастер Н. Г. Хлудов. И изображал он не что-нибудь
далекое и отвлеченное, а именно этот край - горы, степи, озера, юрты,
уличных продавцов, ребятишек.
Он написал очень много картин, и все десять лет, пока выходила газета,
в ней о нем не появилось ни единой строки. И не потому, что им пренебрегали,
да ни в коем случае! Какое там пренебрежение! Вероятно, он был даже весьма
уважаемым гражданином! Как-никак, а столько лет беспорочной службы в одном
городе! И местного уездного патриотизма у редактора было тоже хоть отбавляй.
Собор - так " один из величайших храмов нашего отечества", землетрясение -
так "одно из величайших, известных науке", яблоки - так "таких нет не только
у нас, но и за границей". Но просто не требовался городу художник - вот и
все.
А то, что в мужской гимназии преподает черчение и рисование некий
землемер Н. Г. Хлудов - это, конечно, никого не интересовало. Оно,
вообще-то, и понятно: искусство на семиреченской почве не прорастало, и ни
казенными учреждениями, и ни даже общественным мнением просто не
предусматривалось. Оно, как и все другие "деликатные" товары, поступало
только из столицы. А если и путешествовало, то либо от Всемирного почтового
союза, либо от редакции иллюстрированных журналов.
Именно отсюда, от этих быстрых комивояжеров цивилизации и появились в
витринах Торгово-промышленной выставки, а потом и в музее - пачки серых,
любительских фотографий (или, наоборот, фотографий высокоофициальных,
казенных, цвета сепии, на которых все люди вытягивались по швам и
выстраивались как на парад или для экзекуции). В книгах же начали печататься
иллюстрации, жесткие и сухие, как провяленные караси. Из "Жизни киргизской
степи".
Художники-то, конечно, не виноваты, они ездили с переводчиками и
сопровождающими и видели только то, что им показывали. Вот горы они рисовали
- все; беркутов на охоте, караван верблюдов - это обязательно; на свадебный
той их приведут - что ж? Они и этот той зарисуют. Но для того, чтобы
написать казахских ребятишек, просящих подаяние, - вот этакие грязные худые
ладошки, протянутые зрителю, - для этого надо было быть Тарасом Шевченко и
пережить его судьбу.
Вот почему так мертвы их политипажи и так смеются и брызжут жизнью
чудесные акварели и холсты Хлудова и Кастеева.
Они никогда не выезжали в степь на этюды, никогда не ходили специально
с альбомами, выискивая "природу и этнографию": они жили в ней и все. И
ученики их, талантливые, даровитые, и просто способные, казахи и неказахи,
тоже жили на этой земле, и ее красота для них была не экзотикой, а жизненным