"Юрий Домбровский. Гонцы (Рассказы о художниках)" - читать интересную книгу авторавыставках - о торгово-промышленной и ремесленной, была крупная хлесткая
реклама о музее восковых персон. (Судя по всему, это был тот "паноптикум печальный" с фигурами, "изготовленными по специальному заказу в артистических заведениях Парижа и Вены",) Одним словом, город работал, торговал, пел, пил, ел, танцевал, воспитывал детей, сочинял стихи и прозу, ходил в паноптикум и в электротеатр, в нем жила уйма мастеровых, торговцев, чиновников, купцов, городовых - и только вот художников в нем не было совсем. Они ни разу не упоминались в этих "Ведомостях", к ним никто не ходил и никто ими не интересовался. А если что и рисовали в этом городе, то только вывески. Но я-то искал именно художника! Почти сорок лет проработал в этом городе замечательный мастер Н. Г. Хлудов. И изображал он не что-нибудь далекое и отвлеченное, а именно этот край - горы, степи, озера, юрты, уличных продавцов, ребятишек. Он написал очень много картин, и все десять лет, пока выходила газета, в ней о нем не появилось ни единой строки. И не потому, что им пренебрегали, да ни в коем случае! Какое там пренебрежение! Вероятно, он был даже весьма уважаемым гражданином! Как-никак, а столько лет беспорочной службы в одном городе! И местного уездного патриотизма у редактора было тоже хоть отбавляй. Собор - так " один из величайших храмов нашего отечества", землетрясение - так "одно из величайших, известных науке", яблоки - так "таких нет не только у нас, но и за границей". Но просто не требовался городу художник - вот и все. А то, что в мужской гимназии преподает черчение и рисование некий землемер Н. Г. Хлудов - это, конечно, никого не интересовало. Оно, казенными учреждениями, и ни даже общественным мнением просто не предусматривалось. Оно, как и все другие "деликатные" товары, поступало только из столицы. А если и путешествовало, то либо от Всемирного почтового союза, либо от редакции иллюстрированных журналов. Именно отсюда, от этих быстрых комивояжеров цивилизации и появились в витринах Торгово-промышленной выставки, а потом и в музее - пачки серых, любительских фотографий (или, наоборот, фотографий высокоофициальных, казенных, цвета сепии, на которых все люди вытягивались по швам и выстраивались как на парад или для экзекуции). В книгах же начали печататься иллюстрации, жесткие и сухие, как провяленные караси. Из "Жизни киргизской степи". Художники-то, конечно, не виноваты, они ездили с переводчиками и сопровождающими и видели только то, что им показывали. Вот горы они рисовали - все; беркутов на охоте, караван верблюдов - это обязательно; на свадебный той их приведут - что ж? Они и этот той зарисуют. Но для того, чтобы написать казахских ребятишек, просящих подаяние, - вот этакие грязные худые ладошки, протянутые зрителю, - для этого надо было быть Тарасом Шевченко и пережить его судьбу. Вот почему так мертвы их политипажи и так смеются и брызжут жизнью чудесные акварели и холсты Хлудова и Кастеева. Они никогда не выезжали в степь на этюды, никогда не ходили специально с альбомами, выискивая "природу и этнографию": они жили в ней и все. И ученики их, талантливые, даровитые, и просто способные, казахи и неказахи, тоже жили на этой земле, и ее красота для них была не экзотикой, а жизненным |
|
|