"Федор Михайлович Достоевский. Ползунков" - читать интересную книгу автора

лежит с государственными, и тот словно тоже кричит: неблагодарный ты,
разбойник, тать окаянный, - словно пять пудов в нем, так тянет... (А если б
и взаправду в нем пять пудов было!..)
- Вижу, - говорит Федосей Николаич, - вижу ваше раскаяние ... вы, знаете,
завтра...
- Марии Египетские-с...
- Ну, не плачь, - говорит Федосей Николаич, - полно: согрешил и покаялся!
пойдем! Может быть, удастся мне возвратить говорит, вас опять на путь
истинный...Может быть, скромные пенаты мои (именно, помню, пенаты, так и
выразился, разбойник) согреют, говорит, опять ваше очерств... не скажу
очерствелое, - заблудшее сердце...
Взял он меня, господа, за руку и повел к домочадцам. Мне спину морозом
прохватывает; дрожу! думаю, с какими глазами предстану я... А нужно вам
знать, господа... как бы сказать, здесь выходило одно щекотливое дельце!
- Уж не госпожа ли Ползункова?
- Марья Федосеевна-с, - только не суждено, знать, ей было быть такой
госпожой, какой вы ее называете, не дождалась такой чести! Оно, видите,
Федосей-то Николаич был и прав, говоря, что в доме-то я почти сыном
считался. Оно и было так назад тому полгода, когда еще был жив один юнкер в
отставке Михайло Максимыч Двигайлов по прозвищу. Только он волею божию
помре, а завещание-то совершить все в долгий ящик откладывал; оно и вышло
так, что ни в каком ящике его не отыскали потом...
- Ух!!!
- Ну ничего, нечего делать, господа, простите, обмолвился, -
каламбурчик-то плох, да это бы еще ничего, что он плох, - штука-то была еще
плоше, когда я остался, так сказать, с нулем в перспективе, потому что
юнкер-то в отставке - хоть меня в дом к нему и не пускали (на большую ногу
жил, затем что были руки длинны!), - а тоже, может быть не ошибкой, родным
сыном считал.
- Ага!!
- Да-с, оно вот как-с! Ну, и стали мне носы показывать у Федосея
Николаича. Я замечал-замечал, крепился-крепился, а тут вдруг, на беду мою
(а может, и к счастью!), как снег на голову ремонтер наскакал на наш
городишко. Дело-то оно его, правда, подвижное, легкое, кавалерийское, -
только так плотно утвердился у Федосея Николаича, - ну, словно мортира,
засел! Я обиходцем да стороночкой, по подлому норову, так и так, говорю,
Федосей Николаич, за что ж обижать! Я в некотором роде уж сын...
Отеческого-то, отеческого когда я дождусь... Начал он мне, сударик ты мой,
отвечать! ну, то есть начнет говорить, поэму наговорит целую, в двенадцати
песнях в стихах, только слушаешь, облизываешься да руки разводишь от
сладости, а толку нет ни на грош, то есть какого толку, не разберешь, не
поймешь, стоишь дурак дураком, затуманит, словно вьюн вьется,
вывертывается; ну, талант, просто талант, дар такой, что вчуже страх
пробирает! Я кидаться пошел во все стороны: туды да сюды! уж и романсы
таскаю, и конфет привожу, и каламбуры высиживаю, охи да вздохи, болит,
говорю, мое сердце, от амура болит, да в слезы, да тайное объяснение! ведь
глуп человек! ведь не проверил у дьячка, что мне тридцать лет... куды!
хитрить выдумал! нет же! не пошло мое дело, смешки да насмешки кругом, -
ну, и зло меня взяло, за горло совсем захватило, - я улизнул, да в дом ни
ногой, думал-думал - да хвать донос! Ну, поподличал, друга выдать хотел,