"Федор Михайлович Достоевский. Ползунков" - читать интересную книгу автора

сознаюсь, материяльцу-то было много, и славный такой материял, капитальное
дело! Тысячу пятьсот серебром принесло, когда я его вместе с доносом на
государственные выменял!
- А! так вот она, взятка-то!
- Да, сударь, вот была взяточка-то-с; поплатился мне взяточник! (И ведь
не грешно, ну, право же, нет!) Ну, вот-с теперь продолжать начну: притащил
он меня, если запомнить изволите, в чайную ни жива ни мертва; встречают
меня: все как будто обиженные, то есть не то что обиженные, - разогорченные
так, что уж просто... Ну, убиты, убиты совсем, а между тем и важность такая
приличная на лицах сияет, солидность во взорах, этак что-то отеческое,
родственное такое... блудный сын воротился к нам, - вот куда пошло! За чай
усадили, а чего, у меня у самого словно самовар в грудь засел, кипит во
мне, а ноги леденеют: умалился, струсил! Марья Фоминишна, супруга его,
советница надворная (а теперь коллежская), мне ты с первого слова начала
говорить: Что ты, батенька, так похудел, - говорит. Да так, прихварываю,
говорю, Марья Фоминишна... Голосенко-то дрожит у меня! А она мне ни с того
ни с сего, знать, выжидала свое ввернуть, ехидна такая: Что, видно,
совесть, говорит, твоей душе не по мерке пришлась, Осип Михайлыч, отец
родной! Хлеб-соль-то наша, говорит, родственная возопияла к тебе! Отлились,
знать, тебе мои слезки кровавые! Ей-богу, так и сказала, пошла против
совести; чего! то ли за ней, бой-баба! Только так сидела да чай разливала.
А поди-ка, я думаю, на рынке, моя голубушка, всех баб перекричала бы. Вот
какая была она, наша советница! А тут, на беду мою, Марья Федосеевна,
дочка, выходит, со всеми своими невинностями, да бледненька немножко,
глазки раскраснелись, будто от слез, - я как дурак и погиб тут на месте. А
вышло потом, что по ремонтере она слезки роняла: тот утек восвояси,
улепетнул подобру-поздорову, потому что, знаете, знать (оно пришлось теперь
к слову сказать), пришло ему время уехать, срок вышел, оно не то чтобы и
казенный был срок-то! а так... уж после родители дражайшие спохватились,
узнали всю подноготную, да что делать, втихомолку зашили беду, - своего
дому прибыло!.. Ну, нечего делать, как взглянул я на нее, пропал, просто
пропал, накосился на шляпу, хотел схватить да улепетнуть поскорее; не
тут-то было: утащили шляпу мою... Я уж, признаться, и без шляпы хотел - ну,
думаю, - нет же, дверь на крючок насадили, смешки дружеские начались,
подмигиванья да заигрыванья, сконфузился я, что-то соврал, об амуре понес;
она, моя голубушка, за клавикорды села да гусара, который на саблю
опирался, пропела на обиженный тон, - смерть моя! Ну, - говорит Федосей
Николаич,
- все забыто, приди, приди... в объятия! Я как
был, так тут же и припал к нему лицом на жилетку. Благодетель
мой, отец ты мой родной! - говорю, да как зальюсь своими горючими!
Господи, бог мой, какое тут поднялось! Он плачет, баба
его плачет, Машенька плачет... тут еще белобрысенькая одна была:
и та плачет... куда - со всех углов ребятишки повыползли
(благословил его домком господь!), и те ревут... сколько слез,
то есть умиление, радость такая, блудного обрели, словно на
родину солдат воротился! Тут угощение подали, фанты пошли: ох,
болит! что болит? - сердце; по ком? Она краснеет, голубушка!
Мы с стариком пуншику выпили, - ну, уходили, усластили меня
совершенно...