"Ф.М.Достоевский. Петербургские сновидения в стихах и прозе" - читать интересную книгу автора

мне незнакомый и известный только по каким-то темным слухам, по каким-то
таинственным знакам. Я полагаю, что с той именно минуты началось мое
существование... Скажите, господа: не фантазер я, не мистик я с самого
детства? Какое тут происшествие? что случилось? Ничего, ровно ничего, одно
ощущение, а прочее всё благополучно. Если б я не побоялся оскорбить
деликатность мыслей г-на - бова, я бы прописал себе тогда в виде лекарства
- розог, так, за мрачное направление... О, вижу, вижу, как встает передо
мной тучный образ покойного Фаддей Венедиктовича.
О, с каким наслаждением подхватил бы он в субботнем фельетоне мою фразу о
розгах.
"Вот, смотрите, читатели и милые читательницы! -восклицал бы он четыре
субботы сряду,- сами признаются, что им надобно розог. Я по крайней мере
написал _Вы-жигина", а они..." и т. д., и т. д. Но я надеюсь, что Новый
Поэт, наследовавший популярность Фаддея Венедиктовича четырнадцатилетним
служением искусству, не пропишет мне розог.
И вот с тех пор, с того самого видения (я называю мое ощущение на Неве
видением) со мной стали случаться всё такие странные вещи. Прежде в
юношеской фантазии моей я любил воображать себя иногда то Периклом, то
Марией, то христианином из времен Нерона, то рыцарем на турнире, то
Эдуардом Глянденингом из романа "Монастырь" Вальтер Скотта, и проч., и
проч. И чего я не перемечтал в моем юношестве, чего не пережил всем
сердцем, всей душою моей в золотых и воспаленных грезах, точно от опиума.
Не было минут в моей жизни полнее, святее и чище. Я до того замечтался,
что проглядел всю мою молодость, и когда судьба вдруг толкнула меня в
чиновники, я... я... служил примерно, но только что кончу, бывало,
служебные часы, бегу к себе на чердак, надеваю свой дырявый халат,
развертываю Шиллера и мечтаю, и упиваюсь, и страдаю такими болями, которые
слаще всех наслаждений в мире, и люблю, и люблю... и в Швейцарию хочу
бежать, и в Италию, и воображаю перед собой Ели-савету, Луизу, Амалию. А
настоящую Амалию я тоже проглядел; она жила со мной, под боком, тут же за
ширмами. Мы жили тогда все в углах и питались ячменным кофеем. За ширмами
жил некий муж, по прозвищу Млекопитаев; он целую жизнь искал себе места и
целую жизнь голодал с чахоточной женою, с худыми сапогами и с голодными
пятерыми детьми. Амалия была старшая, звали ее, впрочем, не Амалией, а
Надей, ну да пусть она так и останется для меня навеки Амалией. И сколько
мы романов перечитали вместе. Я ей давал книги Вальтер Скотта и Шиллера; я
записывался в библиотеке у Смирдина, но сапогов себе не покупал, а
замазывал дырочки чернилами; мы прочли с ней вместе историю Клары Мовбрай
и... расчувствовались так, что я теперь еще не могу вспомнить тех вечеров
без нервного сотрясения. Она мне за то, что я читал и пересказывал ей
романы, штопала старые чулки и крахмалила мои две манишки. Под конец,
встречаясь со мной на нашей грязной лестнице, на которой всего больше было
яичных скорлуп, она вдруг стала как-то странно краснеть - вдруг так и
вспыхнет. И хорошенькая какая она была, добрая, кроткая, с затаенными
мечтами и с сдавленными порывами, как и я. Я ничего не замечал; даже,
может быть, замечал, но... мне приятно было читать "Kabale und Liebe" (1)
или повести Гофмана. И какие мы были тогда чистые, непорочные! Но Амалия
вышла вдруг замуж за одно беднейшее существо в мире, человека лет сорока
пяти, с шишкой на носу, жившего некоторое время у нас в углах, но
получившего место и на другой же день предложившего Амалии руку и...